На цыпочках выйдя из комнаты, Констанция в халате поднялась на третий этаж и вошла в спальную Софьи. Она должна была еще раз посмотреть на тело сестры. Как немыслимо быстро произошло несчастье! Кто мог его предвидеть? Потрясение Констанции было сильнее отчаяния. Она еще не осознала всю тяжесть утраты. Она еще не вспомнила о самой себе. Глядя на тело Софьи, она была полна не жалости к себе, а сострадания к тому великому горю, которое произошло в жизни сестры. Впервые она до конца поняла, как велико случившееся несчастье. Очарование Софьи, ее красота — что принесли они Софье? Перед нею проносились эпизоды из жизни Софьи, искаженные и гротескные образы, сформировавшиеся в ее неискушенном воображении под влиянием редких и скупых рассказов сестры. Что за жизнь! Вспышка страсти, а после — почти тридцать лет в пансионе! У Софьи не было детей, она не изведала радостей и мук материнства. У нее, в сущности, никогда не было своего дома, пока она в своем бесплодном великолепии не приехала в Берсли. И вот — такой конец! Жалкий и позорный конец всего, чем щедро одарены были душа и тело Софьи! Да это не жизнь! А в чем же причина? Удивительно, с каким упорством судьба подтверждает грубые обобщения пуританской морали — той морали, в которой Констанцию воспитали ее суровые родители! Софья согрешила. А потому и страдание ее неизбежно. Авантюра, в которую она из каприза и гордыни пустилась с Джеральдом Скейлзом, не могла кончиться иначе. Ее бегство не могло принести ничего, кроме зла. «От этой истины никуда не уйти», — думала Констанция и была неповинна в том, что весь современный прогресс и мудрствования считала за ничто и думала, что весь мир вернется на круги своя и вновь пойдет по прежнему пути.
Еще за несколько дней до смерти Софьи люди говорили, что миссис Скейлз, как всегда, кажется моложавой и, как всегда, полна энергии. И верно, глядя на Софью с небольшого расстояния, видя этот прекрасный овал лица, эту подтянутую стройную фигуру, этот гордый взгляд, никто бы не сказал, что ей шестьдесят. Но посмотрите на нее теперь, на ее перекошенное лицо, на ее пустые глазницы, на ее морщины — да ей можно дать не шестьдесят, а семьдесят! Словно использованная, ставшая бесполезной и выброшенная на свалку вещь! Сердце Констанции таяло от мучительной жалости к этой неистовой женщине. А к жалости примешивалось суровое признание того, что здесь не обошлось без божественного правосудия. На устах Констанции была та фраза, которую при иных обстоятельствах повторял Сэмюел Пови: «Бога не обманешь!» Мысли ее родителей и дедов сохранили неприкосновенность в душе Констанции. Конечно, ее отец перевернулся бы в гробу, если бы узнал, что по вечерам Констанция раскладывает пасьянсы. Но несмотря на карты, несмотря на сына, который никогда не ходит в церковь, Констанция при любых поворотах судьбы в основе своей оставалась такой же, как ее отец. Сила эволюции в ней не проявилась. И таких людей тысячи.
Проснувшись и вновь напустив на себя притворный вид взрослой и опытной дамы, Лили тихо вошла в комнату в поисках бедняжки Констанции. Пришла женщина, чтобы обмыть тело.
С первой почтой на имя Софьи пришло письмо от мистера Тилла Болдеро. Письмо недвусмысленно сообщало о смерти Джеральда Скейлза. Теперь Констанции больше нечего было делать. Что следовало сделать — сделают без нее. Люди с более сильной волей, чем у нее, уложили Констанцию в постель. Сирилу дали телеграмму. Вызвали мистера Кричлоу, а с ним явилась и миссис Кричлоу — сущее наказание, однако и она могла оказаться полезной, несмотря на свою суетливость. Мистера Кричлоу не допустили к Констанции. Она слышала, как его визгливый скрипучий голос раздавался в коридоре. Констанции велели лежать спокойно, и внезапный покой после лихорадочной ночи казался странным. Прошли всего сутки с тех пор, как она убивалась из-за смерти Снежка! Изнемогая от сонливости, Констанция задремала, и мысли о тайне жизни мешались с нереальностью сна.
Новость распространилась на Площади к девяти часам. Были люди, которые видели, как приехала машина и как Софью внесли в дом. Передавались фантастические слухи о том, как умер Джеральд Скейлз. Говорили даже, что он в отчаянии совершил самоубийство. Но горожан, хотя и возбужденных новостями, это не тронуло так, как должно было бы тронуть, случись это на двадцать и даже на десять лет раньше. Времена менялись, и Берсли утратил былую простоту.
Констанция боялась, что Сирил, несмотря на серьезность ситуации, может, как обычно, прибыть с опозданием. Она давно уже научилась не полагаться на него. Однако он приехал в тот же вечер. Во всех отношениях поведение его было безупречным. Он проявил умеренную, но неподдельную скорбь в связи с кончиной тетушки и с образцовым вниманием отнесся к матери. Кроме того, он немедленно взял на себя все хлопоты, связанные с погребением Софьи и ее мужа. Констанцию удивила легкость, с которой Сирил повел практические дела, и та уверенность, с которой он всем распоряжался. Никогда раньше она не видела, чтобы ее сын чем-то руководил. Он и сам признал, что никогда раньше ничем таким не занимался, но считал, что это дело несложное. Между тем Констанция ожидала всяческих утомительных затруднений. Что до Софьи, Сирил решительно настаивал на сугубо скромной церемонии, иными словами, на таком погребении, на котором будет присутствовать он один. Он категорически возражал против какой бы то ни было помпы. Констанция с ним согласилась. Но она сказала, что невозможно не пригласить мистера Кричлоу, доверенное лицо Софьи, а коли приглашать мистера Кричлоу, придется позвать и других. «Отчего же невозможно?» — спросил Сирил. «Оттого что невозможно — иначе мистер Кричлоу обидится», — ответила Констанция. «Ну и обидится», — сказал Сирил и предположил, что мистер Кричлоу уж как-нибудь это переживет. Констанция посерьезнела. Назревал ожесточенный спор. Внезапно Сирил уступил. «Ладно, ладно, миссис Подкови! Все будет, как вы пожелаете», — сказал он ласково и шутливо. Он не называл ее «миссис Подкови» уже много лет. Констанции показалось, что сейчас не время для подобных шуток, но Сирил был так мил, что она не сделала ему замечания. Таким образом, на погребении присутствовало шесть человек, включая мистера Кричлоу. Поминок не было. Из церкви все разошлись по домам. После похорон Софьи и Джеральда Сирил, сказав, что фисгармония неплохо настроена, немного поиграл. Его присутствие подействовало на Констанцию очень успокоительно.
На следующий день Сирил принялся набрасывать эскиз надгробной плиты для могилы своей тетки. Он заявил, что не переваривает обычных надгробий, которые, на его взгляд, могут повалиться от первого же толчка и, таким образом, обесценивают идею прочности и постоянства. Констанция не могла понять сына. Шрифт, которым была выполнена надпись на его эскизе, показался ей претенциозным и жеманным. Но она не сказала ни слова, потому что в глубине души ей был очень приятен самый факт, что Сирил снизошел до этой работы.
Все свои деньги Софья оставила Сирилу, назначив его единственным своим душеприказчиком. Об этом она в свое время договорилась с Констанцией. Обеим сестрам такое решение казалось наилучшим. Сирил полностью пренебрег мистером Кричлоу и отправился в Хенбридж к молодому адвокату, с которым он и Мэтью Пил-Суиннертон приятельствовали. Престарелый мистер Кричлоу, не привыкший к постороннему вмешательству, вынужден был отчитаться в своей деятельности перед этим юнцом и пришел в ярость. Состояние, как выяснилось, превышало тридцать пять тысяч фунтов. В целом Софья проявила осмотрительность и даже бережливость. Она частенько говорила Констанции, что им следовало бы тратиться шире, и у нее случались приступы расточительства. Однако привычка к суровой экономии, возникшая в 1870 году и сохранявшаяся без перерывов до ее приезда в Англию в 1897 году, была сильнее ее теорий. Софье тяжело было растрачивать свое состояние. А заводить дорогостоящие привычки в ее возрасте было поздно.