6
Немцы продолжали хозяйничать в нашем городе. Они делали обыски в домах, бросали в тюрьмы рабочих, поели все наши вишни и кавуны. На речках они разбирали мосты, в городе ломали заборы и хорошие доски отправляли в Германию. Гайдамаки на станциях грузили в вагоны мешки с мукой, уголь, кокс, горы чугунного лома. Один за другим уходили эшелоны, а люди горестно смотрели вслед и говорили:
- Поехало наше добро в Германию.
- Все пограбили, быть голоду...
Следа не осталось от прежней хорошей жизни. Немцы разгромили все Советы. В бывшей нашей школе устроили конюшню. Не было у нас больше ни "комиссаров по финансам", ни "комиссии по борьбе с контрреволюцией". Даже революционный музей, где лежали под стеклом наши кандалы, тоже закрыли, а кандалы кто-то украл...
Слово "товарищ" опять сделалось тайным. Если скажешь "товарищ", сейчас же становись к стенке: значит, ты большевик и принимай пулю. Вместо слова "товарищ" опять надо было говорить "господин", "барин", "пан".
Гайдамаков гетмана Скоропадского мы дразнили песенкой:
Гайдамаки ще не сдались,
Дейчланд, Дейчланд юбер аллес.
Немцам я тоже мстил. Ходил среди них и говорил: "Эй, кайзер-хайзер" и смеялся над тем, что они меня не понимали.
Осталось набить рожу Илюхе, которого стали дразнить германцем за то, что он говорил: "Мы германцы" - и коверкал слова на их лад.
На другой день я подошел к знакомому забору и в щель увидел Илюху. Он сидел около сарая на маленькой скамеечке и, заглядывая в осколок зеркала, стоявший на табуретке рядом с блюдцем, мылом и помазком, намыливал щеки и "брился" столовым ножом, водил лезвием сначала по ремню, прибитому к забору, потом по щеке, счищая мыло.
Я приложился губами к щелочке и крикнул:
- Илюха, иди сюда!
Он вздрогнул, потом равнодушно повернул ко мне намыленное лицо:
- Я тебе не Илюха, и можешь меня Илюхой не звать.
Предчувствуя какое-то новое чудачество своего соседа, я спросил:
- А как же тебя звать?
- Фриц Адольфович, - важно проговорил Илюха и отвернулся.
- Эх ты, Фрицадольф, - передразнил я, - мы скоро твоим немцам и германцам по шее накостыляем, чтобы они драйцик отсюда, пока живы.
- Вы? Нам по шее? - надрывался Илюха и, сунув мне кукиш, добавил: Гаечка слаба!
Меня задело:
- А вот и не слаба. У нас оружие есть.
Сказав это, я спохватился, но было поздно. "Выдал, все пропало..." подумал я с ужасом. Но, к счастью, Илюха не обратил внимания и спешил сам похвастаться:
- У нас тоже есть. Двустволочка и кинжальчик, а еще...
Во дворе появился отец Илюхи с метлой в руках. У него был озабоченный вид, будто он потерял что-то. "Наверно, помазок ищет", - подумал я и нарочно не стал предупреждать Илюху об опасности.
А старик увидел "бреющегося" сына, бесшумно подкрался к нему сзади. Илюха, не видя угрозы, увлеченно продолжал перечислять:
- А еще у нас, у немцев, пулеметики есть, пушечки. Да мы из вас души вон, а кишки на телефон...
Отец наотмашь ударил Илюху метлой, и осколок зеркала звякнул о забор.
Илюха упал, подхватился и бросился бежать.
- Убью! - кричал отец, гонясь за ним с метлой.
С того дня Илюху стали звать на улице Фрицадоль. Потом это прозвище сократили до Фрица и наконец стали звать Мокрицей.
Последняя кличка прочно закрепилась за Илюхой. Мы даже сочинили по этому случаю песенку:
Рыжая Мокрица,
Выйди на улицу,
Мы тебя будем учить
По-немецки говорить.
Но этим дело не кончилось. Однажды ребята крепко поколотили Илюху, чтобы не продавался. Он просил прощения и, желая доказать свою верность, украл у немца штык. Я был доволен расправой над Илюхой, но неожиданно мое торжество сменилось глубокой печалью.
7
Однажды ночью Васька ушел с листовками и не вернулся. Тетя Матрена плакала. Дядя Митяй узнал, что Ваську арестовали. Вечером куда-то исчезли дядя Митяй и Надя. Чердак опустел.
До темной ночи я выходил за калитку, прислушивался к шорохам: не идет ли Васька?
Утром прибежал Уча и с таинственным видом сообщил, что кто-то из ребят слыхал, как в немецкой тюрьме кричит, зовет на помощь Васька.
Все. Точка. Иду выручать друга. Я достал в сарае обручевую саблю, наточил ее на кирпиче остро, как бритву, и твердо решил: умру под немецкими пулями или Ваську освобожу. Не могу допустить, чтобы над ним издевались!
Но когда я подошел к тюрьме и увидел немецких солдат с кинжалами-штыками, побоялся подойти и чуть не ревел от обиды. Трус! Какой же я подполковник? Вот не буду бояться, назло не буду! И я пошел прямо на немцев.
Один часовой стоял у дверей тюрьмы. Другой, в суконной бескозырке с красным околышем, расхаживал по тротуару. Я еще раньше заметил, что он смотрит на меня и смеется, как дурачок.
"Смейся, смейся, гадюка, - думал я про себя, - вот секану тебя саблей по башке!"
Немец поманил меня пальцем:
- Komm zu mir, Junge*.
_______________
* Подойди ко мне, мальчик (нем.).
- Иди ты, немец-перец-колбаса.
- Komm, komm zu mir*, - продолжал подзывать меня солдат. Я заметил, что глаза его смотрели по-доброму. Что бы это значило? Не совсем доверяясь, я подошел. Немец погладил меня по голове и, порывшись в кармане, положил на мою руку что-то тяжеловатое и теплое. Я глянул и обмер: на ладони блестел новенький перочинный ножик со множеством лезвий, отверток и даже со штопором.
_______________
* Подойди, подойди ко мне (нем.).
Сколько я мечтал о таком ноже! Я ждал его от отца, собирался отнять у Витьки Доктора. И вот я держу ножик в руках! Я крепко сжимал в кулаке дорогую вещь и глядел на немца с удивлением: не шутит ли?
- Сдеваешься? - спросил я с обидой. - Сдеваешься, да?
Но немец улыбался и подмигивал мне: дескать, бери, не стесняйся. Но как бы он ни улыбался, это все-таки немец. "Отдать ножик или нет? - думал я. - Они Васю посадили в тюрьму. Бросить или не бросить ножик? Может, они надели на Васю кандалы? Бросить ножик или взять?" И я бросил.
- На тебе твой ножик, подавись им! - сказал я и, совершенно расстроенный, убежал домой.
Зло меня брало и на себя, и на германцев. Чем бы им отомстить? Я стал искать, какую бы сделать пакость немцам. И я стал рубить саблей все немецкие афишки на заборах. Как замечу, подойду и р-раз! "Нате вам, нате!" Но облегчения я не чувствовал: все равно ведь за ними верх, Васька-то в тюрьме!
К счастью, на другой день прошел слух, что в Германии началась революция, кайзера Вильгельма сместили.
На лицах немецких офицеров я видел растерянность и чувствовал, что немцы собираются смазывать пятки салом. Все чаще находили в степи убитых немецких офицеров. Гайдамаки переодевались в гражданскую одежду и разбегались.
А еще через два дня случилось такое, что я глазам своим не поверил. Ночью к нам в окошко постучали. Тетя Матрена открыла дверь и тут же испуганно отступила. Вошли Васька, дядя Митяй и немец с ружьем. Удивительно, что пришел тот самый немец, который дарил мне ножик.
Землянка наполнилась приглушенным и радостным шумом. Я не отрываясь смотрел на Ваську и не узнавал его. Все лицо у него было в синяках, верхняя губа распухла и, как лепешка, покрывала нижнюю. Я не понимал, что происходит. Васька подошел ко мне.
- Здравствуй, - сказал он и нежно взял меня за руку, будто не верил, что это я.
- Вась, а зачем немец здесь?
- Не бойся, это хороший немец. Ему велели меня расстрелять, а он показал рукой: мол, беги. Я и ушел, а он вверх выстрелил, чтобы свои подумали, что он убил меня... Жалел меня? - спросил Васька, не выпуская мою руку, и я почувствовал, что он соскучился по мне.
- Я ходил тебя выручать, да немец с толку сбил, - и я рассказал про ножик. - Я не боялся, Вась, ей-богу не боялся. Если бы не ножик, я бы ему стукнул саблей...
Васька умехнулся кривой губой, вздохнул и сказал:
- Били меня немцы, ох били...
- За что, Вась?