Я побрел обратно к юрте, медленно ходил между плачущими людьми, слушал их. Взглянешь на отца и бабушку — точно у них в груди масло кипит, клокочет. Точно отраву выпили, и она подступает к горлу — бьют, колотят себя в грудь, рвут волосы. Бабушка, словно верблюдица, потерявшая детеныша, так протяжно и страшно кричит, что ужас берет, хочется снова убежать и спрятаться.
Появились знакомые ламы, те, что маму лечили и много всего забрали у нас за это. Наверное, они приехали оживить ее? Я воспрянул духом.
— Ах, беда, беда! — причитала бабушка. — Ведь только вчера она говорила: «Это же мой месяц, надо приготовиться заполнять люльку». А теперь, гляди, кто подумал бы, кто во сне такое видел! Ах, лучше бы на ее месте лежала я, сколько детей сиротами оставила!..
Вокруг юрты поставили шесть шестов с флажками, один, на котором изображена бегущая священная лошадь, возле самой мамы. Теперь в юрте шумно, ламы хором читают, бьют в барабан и тарелки. Перед разукрашенными изображениями богов в медных чашах еда, зажженное масло: провожают мамину душу.
На кострах варят много вкусной пищи, все ласково говорят о маме, гладят меня по голове. Хорошо маме, весело, не одиноко…
На следующий день в полдень все снова заволновались, стали седлать лошадей, опять появились ламы, раздались громкий плач и причитания. Я спрятался в караганнике. Люди вынесли из юрты что-то длинное и белое, положили это дяде Шевер-Сарыгу на седло, и всадники тронулись. Отец тоже уехал вместе со всеми.
В юрте слышались голоса, я побежал туда. Вокруг бабушки собрались женщины, курили можжевельником, чтобы привести ее в чувство. Занавеса больше не было. «Может, оживили?» — подумал я и тут же спросил старшую сестру:
— А где мама?
— В божий мир отправилась, — ответила какая-то женщина, а сестра начала рыдать.
— А где божий мир? Это туда всадники поехали и белое на лошади повезли? А почему эти ламы ее не оживили?
— В божий мир только душа мертвого уходит. Тело должно покоиться на Танды, а душа пройти сквозь ад, этого никто не минует. Эти люди поехали провожать тело твоей матери. А ты, значит, смотрел, как увозят покойников? Это не положено. Надо тебе теперь помолиться.
Женщина увела меня, я повторял за ней слова молитвы, а после ламы коснулись моего лба священной стрелой и книгами, а тот, что стучал в тарелки, приложил их к моей голове, и я услыхал еще не погасший звук — словно собачонка скулила рядом.
На следующий день ламы поделили между собой оставшихся овец и одежду и уехали.
Из разговоров взрослых я понял, что маму оставили на кладбище у горы Кызыл-Шат. Мы часто играли возле этого места, когда пасли овец. Над кладбищем всегда тучей кружились вороны и коршуны, там мы видели много человеческих черепов и костей.
На третий день после похорон я встал рано утром; было все еще много пьяных, подъезжали и новые люди с аракой. Мычали недоеные коровы, звали маму, потом чужие женщины подоили их, а белая корова так и не подпустила никого, пришлось к ней пригнать теленка.
Мне было тоскливо и одиноко.
Я ушел из аала, гоня телят, а после оставил их и побрел в сторону горы Кызыл-Шат. Солнце поднялось высоко, началась жара. Я поднялся на холм и увидел, как из лога взмыли два ворона. Я закричал на них, подражая выстрелам, стараясь напугать хищников; они нехотя улетели. Я пошел быстрее и скоро увидел флажки, что стояли тогда у нас вокруг юрты; под ними лежало что-то огромное, завернутое в белое. Я бросился вниз бегом — и вдруг остановился. Это была мама. Шелковый хадак, покрывавший ее лицо, слетел, унесенный ветром, длинные волосы разметались по земле, лицо и тело необыкновенно вспухли… Это уже не была моя мама. Куда ушла, кто унес ее красоту, ее нежность — куда все подевалось?..
Я стоял возле мамы, а вороны с криком кружились надо мной, и кожа на моей голове съежилась от страха. Я попятился, потом повернулся и что было силы помчался прочь. Только на самой вершине горы я остановился передохнуть. День был жаркий, я сильно вспотел, но меня бил озноб и зубы стучали. Все кругом казалось мне желтым, точно в мутной воде.
После этого я все больше стал сторониться людей. Особенно мне нестерпимо стало видеть лам и шаманов, все еще продолжавших аракование. Они, казалось мне, были похожи на тех воронов, что летали над мамой, там, в ложке́, у подножья Кызыл-Шат.
Я постоянно ощущал какую-то пустоту: хотя я был сыт, казалось, я голодал; на мне была одежда, но я мерз все время. А когда я играл с ребятишками и смеялся, мне самому мой смех казался странным — сквозь слезы. В глубине печени лежал большой черный камень, и тяжесть эта была нестерпима.