Появились на взмыленных лошадях пьяные хозяева; тетка принялась бранить меня за то, что я сварил молоко в большой чаше, а она хотела, оказывается, варить в ней араку. Распаляясь от брани все больше, тетка схватила сук и ударила меня по голове. Я заплакал. Услышав мой крик, дядя тоже пошел ко мне, глаза у него были недобрые, пьяные.
— Что ты стоишь! — заорал он. — Давай садись на бычка и уезжай к черту, пока не дождался худого!
Я сорвался как ошпаренный щенок и кинулся прочь; бежал вверх по горе, пока не очутился далеко от аала. Выбрался на поляну и увидел наших коров, а совсем неподалеку от меня мой бычок, толстый, как барсук, на рогах поводок замотан, мундштук в носу… Я вспомнил дядины слова, бросился к бычку, поймал его за хвост, потом, подобравшись к голове, ухватил за рога, распутал поводок — и вот бычок в моей власти. Сразу же пустил его рысью, поехал. Куда поехал?.. Конечно же, домой, в Овюрский Амырак, к бабушке, к отцу, подальше от обидчика!..
Сразу просохли слезы обиды — ведь по этой тропе вверх по течению Амырака можно подняться на вершину хребта и увидеть дорогой мне Овюрский Амырак! Погонял я своего бычка так, что все четыре копытца щелкали, а я весело распевал: «Где ты, мой Овюрский Амырак, я тебя и во сне помню. Я гоню своего ездового бычка, чтобы увидеть тебя наконец…»
С песней я не замечал дороги. Вот уже перебрался через речку Сайлыг-Хем, через Узун-Озан, а вот впереди — радость путников, старая раскидистая ель Одаг-Шиви. Под нею очаг: здесь каждый проезжий привал делает. Далеко я уже уехал от аала дяди!.. Бычок мой тяжело дышит, язык у него вывалился, бич из ствола черемицы измочалился…
До сих пор я не думал о расстоянии, а теперь задумался. До перевала езды еще раза в четыре больше, чем я проехал. Когда я выбежал из юрты, солнце уже было над аптарой — значит, ровно полдень. А сейчас где солнце?.. Наверное, уже на кровать перебралось: вон какие у нас с бычком тени длинные. Скоро, выходит, вечер. Где же я ночевать буду?
Вот передо мною река Холдуг-Хем, ревет в глубоком ущелье, летит, бьется о высокие валуны, взбрасывает пену. Вокруг по ущелью черная тайга. Ревет река, грохочет — не слышно ничего, может, и медведь там ревет? Здесь, говорят, часто встречается хозяин тайги.
Так мне страшно стало, что я, едва не зажмурясь, погнал бычка в воду; как ехал, что миновал — не помню. Очнулся, только когда шум страшной реки стал едва-едва издали доноситься. Тропа чем выше, тем становилась глуше и темней. Вот последние лучи солнца легли на вершину скалы, а внизу уже сумерки, туман поднимается.
От страха я совсем забыл думать про бычка, гнал его, нахлестывал, пока он вдруг не упал. Тут только я опомнился и понял, что загнал беднягу. Бока у него ходили, как у собаки в жару, глаза потемнели и заволоклись, язык вывалился, с него падала пена. Шерсть на нем взъерошилась от моих ударов и даже кое-где вылезла, сочилась кровь.
«Ах, какой же я дурак! Загнал бычка! Вот теперь пропадет, несчастный! Что же мне, бедному, делать?» — вопил я на всю тайгу. Потом я перестал кричать и почувствовал, что устал не меньше бычка, страшно устал. Я свалился на мокрую траву и лежал, пока мне не стало легче. Потом умылся и стал лить пригоршнями бычку на морду воду. Он долго не двигался, но когда вода попала ему на губы, бычок стал слизывать ее.
Только теперь сообразил я, что проехал целый день, переправился через такое множество ручьев и рек, а бычку не дал попить ни глоточка! Я бегал к ручью, носил бычку воду в ладонях и во рту и скоро заметил, что ему сделалось легче.
А темнота двигалась на меня со всех сторон быстрее и быстрее. Я подергал бычка за поводок, он еле-еле поднялся, все так же трудно дыша. Этот бычок не приучен был ходить на поводке за человеком; не хотел он идти и впереди, а все оборачивался назад ко мне. Пришлось сесть на него, но он шатался из стороны в сторону.
Я спешился под большим кедром, и бычок тут же упал. Когда я очутился на земле, мне стало еще страшнее. Казалось, что вот-вот подбегут звери и схватят меня. Я привязал лежащего бычка к кедру, а сам стал торопливо карабкаться на дерево. Где-то на середине кедра я отыскал удобный и прочный сук, сел и начал осматриваться. Тихо шумели макушки кедров, далеко в разные стороны расходились черные, словно покрытые бархатом, хребты, на небе сверкали звезды. Небо казалось очень светлым на фоне мрачной темноты гор, высоким. Я внимательно вслушивался, но ущелье молчало, только в ушах у меня стоял звон, мешая слушать.