Мне стал слышаться то треск горящей сухой травы, то далекий звон шаманского бубна, то звон медных тарелок. Наконец я понял, что это стучало мое сердце. Я принялся молиться:
«Обрати лик в мою сторону, мой богатый Амырак, сохрани меня и будь милостив ко мне на ночлеге. Наверное, скоро страх покинет меня. Если бы я не залез на кедр, наверное, меня бы уже не было — проглотили бы звери. А теперь им достанется только мой бедный бычок, а до меня им не добраться!..»
Ночь медленно шла над тайгой. Звезды, точно просо, усеяли чистое небо. Вдруг одна звездочка скользнула вниз, вонзилась в грудь высокой горы. Кедр плавно покачивался от ветерка, где-то послышался крик ночной птицы. Воздух делался свежей.
Я задремал и вдруг сорвался вниз, но зацепился за толстые ветви и снова залез на свой сук. Тело мое будто одеревенело, болело, как избитое, бил озноб. Попытался пониже опустить свои кожаные, еще влажные от пота, штанишки, но они едва прикрывали бедра, ситцевая рубашонка с короткими рукавами тоже не очень-то грела, да и она еще не просохла от пота. Я развязал пояс, который сам сплел из подобранного на свалке тряпья, привязал себя им к кедру, вымазал ладони смолой и сцепил замком пальцы, обхватив ствол. Так было надежнее, и я задремал. Сквозь сон мне чудилось, что я сплю в юрте, рядом со мной бабушка, я засыпаю, прошу ее натянуть на меня шубу, а то холодно…
Очнувшись между короткими снами, я увидал, что контур горы ясно обозначен на посветлевшем небе и звезды стали мельче. Однако внизу под кедром было еще очень темно. Я так окоченел, что мне и пошевелиться было трудно; ветер становился резче.
«Неужто я не доживу до утра и тут придется умереть? Бычка я своего почти добровольно отдал медведю. Тетка как будет ругать меня! Нарочно, мол, отдал скотину на съедение!..» Тетка начала кричать и ругаться. От ее ругани я побежал прятаться в лес, ноги мои запутались в кустарнике — и я проснулся.
О-о! На правой вершине уже сияло солнце, было светло и прекрасно, тропа тоже проснулась и побежала в обе стороны, далеко, пока видел глаз. На соседней вершине сидела кедровка — ее пронзительный скрипучий крик и разбудил меня.
Я еле отвязал себя от дерева, так закоченели пальцы, а кушак слипся от смолы. Но тело мое не подчинялось мне, я весь был как закоченевшие зимой ветки — ноги мои вроде есть, но я не слышу их, они не подчиняются мне. Я принялся колотить по ногам рукой, но они ничего не чувствовали, одна нога посинела почти дочерна.
Я напугался, принялся мять, колотить, царапать все тело, ставшее деревянным и бесчувственным. Кое-как сполз на землю. Наверное, от движения и боли я начал немного согреваться. Бычок мой целехонький лежал на прежнем месте, весь покрытый искрящейся на солнце изморосью, преспокойно жевал жвачку.
Я выбрался на солнечную поляну, согрелся и незаметно заснул.
Проснулся я весь в поту. Солнце стояло уже на полдне, даже тень от горы исчезла, а тени деревьев были короткими. Перепуганный, я помчался к бычку, но он все еще лежал на прежнем месте. Я отвязал веревку, подергал за нее, поднял своего спутника. Но он не спешил, стал потягиваться, пыхтеть, шмыгнул носом, резко встряхнул головой. Он стал какой-то другой. На том месте, где я сидел вчера, поднялся горб.
Ох, да ведь это «стрела сырости»: с потного рабочего скота войлок сразу не снимают, а еще надевают дополнительно. А если уж завелась такая болезнь, лошадь или бык для работы надолго не пригодны. Сесть на него, конечно же, невозможно, вон он как пригибается, едва ли не до земли, когда я касаюсь ладонью опухоли.
Попытался тащить бычка за собой, но из этого ничего не вышло. Он так медленно переставлял больные ноги, будто шел на ходулях, шатался, останавливался. Но все же мне удалось согнать его с дороги — он принялся щипать траву, а я присел на поваленный ствол и стал думать.
Вдруг я заметил стебелек саранки и вспомнил, что уже сутки прошли, как я ел последний раз. Выкопал луковицу сучком и ногтями, съел ее хрустящие мучнистые дольки, нашел еще две и почти утолил голод. Потом по-своему, как знал, попытался полечить бычку опухоль и снова погнал его впереди себя.
И вот опять наступил вечер, а я все еще не добрался до перевала. Мы приблизились к верховью реки: горы стали круче и ущелье уже, сильнее тянуло холодом от снеговых вершин. Если я проведу еще ночь на кедре, я умру от холода. Что же делать?..
Я сидел под деревом, со страхом наблюдая, как надвигается ночь, и страстно мечтал о чуде: чтобы встретился проезжий человек. Прошло уже более суток — и ни души, никто не обогнал, никто не встретился, только лес, да горы, да еще черная тьма со мною неразлучны. Вдруг мне почудилось, будто метнулся огонек, — сердце подскочило: волчий глаз!