— …Шла одна из жестоких черных годин. Три уже миновало, эта была четвертой. Из некоторых аалов не только люди не выходили, но даже собаки не выбегали. Хотя и есть пословица, что во время джута собаки жиреют, но это только в первый год. Когда бедствие тянется долго, кто же будет сидеть голодным и смотреть на них, разжиревших?
— О ужас, о оммани! — запричитала одна из слушательниц.
— Тогда все: барба[7], кожаные ремни, сбруя, переметные сумы — все шло в котел, даже ширтеки, сделанные из шкур, шли в еду. Но были люди, которые, несмотря ни на что, оставляли последнего коня, как ноги, чтобы передвигаться по тайге в поисках кандыка и саранки, а то и зверя какого-нибудь ухитрялись догнать. А если пищу никакую найти не удавалось, они выпускали из ноги лошади чашку свежей крови, разбавляли водой, и три-четыре дня с этой пищей можно было терпеть. Брали по очереди из каждой ноги — и так выжили. Вот вам сила конской крови…
Голод — страшная вещь! — продолжал, покачивая головой, сказитель. — С голодным человеком ужасные вещи происходят, иногда он просто теряет рассудок. Вот послушайте…
Жила большая семья одного старого охотника. Когда были добрые времена, они ничего жили, добывая зверя и копая коренья. Дочь охотника даже сосватал богатый человек. Охотник, бывало, поговаривал: «Эх, доченька моя, на зайчатине выросла, теперь бараньим супом довольствоваться должна!»
Но пришел один тяжелый год, за ним другой, третий, четвертый… Однажды под вечер, когда охотник с женой собирались ужинать, к ним приехала дочь.
Старая мать, изглоданная голодом и временем, повисла на дочери и зарыдала, сжимая костлявыми руками ее плечи. Гостья, оглядев пустую и тихую юрту, подумала, что, видно, братишки и сестренки ее умерли от голода, но решила не расспрашивать об этом мать, чтобы не бередить горе.
«Мужу моему никакой возможности не было к вам приехать, — сказала дочка, оправдываясь. — День и ночь стадо сторожит, оно совсем маленькое стало. Меня не пускал — неспокойно на дорогах, да не могла я не приехать!»
«Ох, беда, беда великая! — еще пуще зарыдала мать, отстранив отца, который тоже хотел обнять дочку. — И зачем ты только приехала, не к чему тебе на нас смотреть было!»
Старик прикрикнул на жену, велел готовить чай, а сам снял с очага чашу, в которой они варили что-то на ужин, и убрал в угол. Мать засуетилась, взяла деревянное ведро и отправилась за водой для чая, а отец вышел нарубить дров.
«Что же они, бедные, все-таки едят?» — полюбопытствовала дочь и, вынув из очага тлеющую головешку, заглянула в отставленную отцом чашу. Там плавала детская рука…
Послышались шаги; дочь, едва не потерявшая сознание, поторопилась сесть на прежнее место и с ужасом смотрела на лицо отца, разводившего огонь. В нем, ей показалось, появилось что-то волчье.
«Кто-нибудь живет поблизости от вас?» — спросила она, чтобы не молчать.
«Все отправились…» — отвечал отец.
Вернулась мать.
«Доставайте из моих сум мясо, а я расседлаю лошадь», — сказала дочка и направилась к выходу, но отец преградил ей дорогу.
«Нет, нет, не выходи, а я все сам сделаю!..»
Дочь оттолкнула отца, выскочила из юрты и, вскочив на лошадь, была такова. Говорят, отведавший человечины становится людоедом…
Хозяйка, следуя обычаям гостеприимства, прервала затянувшийся неприятный разговор словами:
— А ну-ка, пусть наш сказитель хорошо поужинает, а после новую сказку расскажет. Ангыр-оол, подай-ка корытце для мяса…
Соседи потянулись к выходу, продолжая обсуждать услышанное. А я этот страшный рассказ Одучу не могу забыть до сей поры. И после мне случалось слышать такие рассказы об ужасном времени Большого голода, но этот первый запомнился особенно.
ШАГА
Шага приходится на первое марта — первый день весны. Этот праздник самый большой у нас и считается вроде Нового года. Когда я был моложе, на дни шаги всегда выпадала моя очередь пасти, потому что взрослые пастухи либо обманывали меня, заранее высчитывая дни пастьбы, либо просто покупали меня куском еды — с голодом я никогда не расставался. Так что все прошедшие года шага был для меня горьким днем: люди веселятся, а я не могу даже глазом одним взглянуть на веселье: я далеко в горах, рядом тайга да мои бараны.
Но на этот раз мне посчастливилось. Наш аал состоял из четырех юрт, от каждой юрты было по пастуху. Мы пасли в очередь, и моя очередь кончалась как раз за день до шаги.
В последний день пастьбы я, не умолкая, пел, перегоняя стадо с одной горы на другую. Песни мои слушали архары, собравшись в кучу на высокогорной поляне, и настороженно глядели на меня. Удивлялись, наверное, с чего это я разорался? Не понимали, что предстоит мне целых три дня досыта есть и веселиться!