— Я ездил на нем сегодня и так опередил всех, что крика отставших не услышал!
— Ну что же, сыночек… — Бабушка прослезилась. — Там помолишься в хуре за мертвых и за живых… Ну и праздник посмотришь…
Ехали мы больше суток, миновали крутые перевалы и бурные реки, миновали прекраснейшие места — природа ведь всегда нарядна — и в будни и в праздник.
Чем ближе мы подъезжали к хуре, тем большие толпы паломников присоединялись к нам. Некоторые ехали целыми аалами. Здесь можно было все увидеть — хорошего коня, смелого наездника, красивую девушку. На привалах молодые девушки тщательно умывали свои хорошенькие личики в воде ручейков, плескались, словно турпаны или синички. А знать в одежде такой красивой, что в ней могли бы ходить и боги, не утруждала себя длинными переходами, больше времени проводила за чаепитием и пиршествами, чем в пути. Лошади богачей тоже были разряжены не хуже хозяев.
Беднякам вроде меня и подойти к компании богатых нельзя — поднимут на смех. Но у меня тоже была своя гордость: я ехал на прекрасном скакуне, в его гриву и хвост были вплетены ленты. Моего Аскымчи-Бора даже не подпускали к другим лошадям, опасаясь, как бы его случайно не зашибли. Однако подавить обиды в себе я не мог: чем они лучше меня, эти дети богачей?.. А одеты как хорошо, часто и вкусно едят, смеются и шутят между собой, словно в груди их таежные родники играют… «Среди людей бедный сирота всех заметней, среди зеленого леса всех деревьев виднее серый тополек…»
На дороге стали попадаться толпы плохо одетых пеших людей. Некоторые несли на шее, вели за руки голых и босых ребятишек. Иные в такой же худой одежонке ехали по двое, по трое на быках. Люди эти, истомленные жарой, голодом и пылью, и вечером не найдут отдыха. На них накинется гнус, от которого даже быкам с густой шерстью достается.
Как-то к нам подъехал на быке могучий человек с темно-красным загорелым лицом. Бык его был тоже могуч, под стать седоку. Рыжий, ноздри, словно кузнечные мехи, раздуваются, рога, как бивни у слона, идут вперед, а после чуть загибаются. Глаза круглые, словно чашки, и белки видны… Кони в страхе шарахнулись…
— Что, Арзлан, лошадь больше тебя держать не в силах? Зачем на такого зверя сел? — спросил богатыря чиновник со знаком власти на шапке — шишкой из аквамарина.
Арзлан отвечал, что хозяин, у которого он батрачит уже много лет, не дал ему лошадь.
— Ничего, этот рысачок под стать мне. Пусть кыргыстарские ребята пыль с моих плеч стряхнут! — С этими словами Арзлан хлестнул быка, животное пошло тяжелой рысью, и скоро только столб пыли указывал, где мчится Арзлан.
А я подумал: «Если бы все бедняки были такими сильными!..»
Наконец перед нашими глазами предстало доселе не виданное мною сооружение, буддийский собор. На самой верхушке крыши торчала медная шишка, словно на шапке у чиновника, на всех четырех углах тоже было по шишке. Рядом с хуре было много построек, где жили и учились молодые ламы.
По всей опушке привязаны лошади на арканах. Самая знать расположилась близко к хуре, а то и во дворе его, а беднота — в лесу.
Вот толпа повалила в хуре, и я не отстал от прочих. Во дворе хуре находилось много лам, у каждого через плечо была повязана широкая красная лента, а конец ее замотан вокруг пояса. Верхние места занимали старые бритые ламы, у некоторых лам были длинные-длинные бороды из нескольких волосков. Они раскачивались и читали, кто по книге, кто с закрытыми глазами, на память. У других лам в руках были медные тарелки, в которые они колотили столь усердно, что звук походил на визжанье провинившейся собаки. Гремели два огромных барабана, гудели гонги. А возле выхода расположились ученики лам, их глаза поблескивали жалко и тревожно, словно глаза ягнят, которым не дали сена.
Я вместе с толпой продвигался все дальше в глубь хуре. Там стоял густой дым от разных благовонных курений, из этого дыма на меня глядели страшные рожи зверей с разинутыми пастями. Некоторые изображения сверкали, видно, были золотыми. Люди, проходя, стукались об этих идолов лбами, стукнулся и я. Мне вдруг вспомнились слова богатыря на быке, что ему хочется поклониться самому могущественному богу — Майндыру. Чтобы как-нибудь не пропустить Майндыра, я принялся усердно кланяться и стучать лбом обо всех богов, выставленных в хуре. Что творилось в моей душе — объяснить невозможно: страх и любопытство, волнение, недоумение. Я совсем забыл бабушкину просьбу помолиться за живых и мертвых.
Теперь люди шли между рядами лам, подставляя головы, а ламы ударяли по ним книгой, барабаном, тарелкой — что у кого было в руках. Выйдя из хуре, я услышал почтительный шепот со всех сторон: