Нам с Чымчаком было не под силу одолеть полный размах косы, мы брали по полразмаха и то очень скоро выбились из сил, а пот с нас лил градом. Я дивился, как легко шел впереди нас старик со своей тонкой длинной косой, беря полный размах. Если коса попадала на кочки, они бесшумно падали, точно сыр под ножом.
До обеда мы косили без отдыха. В полдень из-за горы показалась черная туча, поднялся ветер. По руслу канавы, словно девушки в шелковых халатах, затрепетали, заструились длинными нежными ветвями ивы. Все ближе и ближе надвигалась на нас темная стена дождя, дыша прохладой.
Мы с радостью подставили первым каплям свои черные потные спины и, только когда дождь промочил нас основательно, бросились под старую лиственницу, где уже укрылся отец Чымчака. Здесь густо, и резко пахло смородиной — словно молодым кумысом.
Дождь освежил воздух, промочил землю и ушел дальше, за ним раскинулся яркий хвост радуги. Над покосом стояла легкая водяная пыль.
Мы разожгли костер, поели. Старик принялся отбивать косы.
— Ачай, — спросил Чымчак отца, — коса твоя совсем износилась, два пальца ширины осталось, не пора ли ее отдать старухам на выделку шкур?
Старика даже передернуло от обиды.
— Ох-хо! Ну и мужчина ты!.. У меня ее совсем недавно наш овюрский богач Байкар на двухгодовалого бычка хотел выменять. Она ведь из особой булатной стали, на ней никакой камень зазубрин не делает. Заденет — лишь искры летят!.. Эх, необлупленное яйцо ты, а не мужчина!
— Откуда она у вас? — спросил я. — Это, видно, действительно редкая коса, косит — точно корова соль слизывает.
Старик, обрадованный моим вопросом, принялся пространно рассказывать, что он выменял ее еще лет двадцать назад на двадцать пять белок у одного бородатого русского. В те времена русские только-только начали появляться в наших краях и за взятки приторговывать себе участки. Русские привозили с собой чай, табак, скобяные товары, мануфактуру.
— В верховьях Енисея уже очень давно известны русские поселения, а у нас они появились всего пятнадцать-двадцать лет назад, но народ это полезный нам, много есть чему у них поучиться, — сказал старик и сунул оселок за пазуху. — Ну, у ламы разговор долог, даже хромая овца уплелась!.. Сейчас после дождя трава очень мягкая стала, давайте косить…
Скоро меня и Чымчака послали за перевал помочь в уборке нашей родне в Северном Амыраке. Мы сели с ним вдвоем на бычка и отправились давно знакомым путем.
Едва мы миновали перевал, как носы наши ощутили запах гари, а встретившийся нам охотник сказал, что русские поселки Улуг-Шол, Арысыкан и другие сожжены дотла гоминьдановскими войсками. Сами же русские, побросав в горящих избах все добро, убежали.
Мы с Чымчаком доехали до Улуг-Шола. Там все еще висел густой дым. От красивого богатого поселка остались лишь печи. Стекла превратились в груду сосулек, на месте скотных дворов торчали догорающие пни, прошлогодние стога сена на гумнах осели черными холмиками, едко дымили. Запахи дегтя, перегорелого жира, тлеющих тряпок резко щекотали гортань.
Мы с Чымчаком поторопились переправиться через реку, привязали бычка в лесу и только после этого вернулись на пожарище, походили среди развалин, но так ничего и не нашли, кроме ломаных чугунков да дверных ручек. Видно, до нас тут уже побывали лихие люди, воспользовавшись добром погорельцев. Вдруг мы увидели старых тувинца и тувинку.
— Что поделываете, откуда пришли? — спросил старик, а старуха злобно ответила:
— Неужто не видишь, вороны на падаль прилетели. Грабить собираются.
— Да тут и нет ничего, тетенька, — возразил я. — Мы так, на минуточку заскочили, нам самим здесь страшно.
— Ужасный был вид, когда начали гореть эти прекрасные жилища! — сказал старик и вздохнул. — Наша старенькая юрта стояла тут, у речки, пришлось ее быстро на тот берег перетаскивать, а то бы тоже занялась… Те, кто одной рукой поджигал, другой рукой расхватывали добро. Я старый человек, но такую неслыханную жадность увидел впервые. Вместе с китайцами были не только тувинцы — русские! Вот чего я понять не могу!
— Ну и черт с ними, кому ты это все рассказываешь! — заворчала сердитая старуха и, выхватив изо рта у старика длинную трубку, жадно затянулась дымом.
— Трудные времена настали! — продолжал, не слушая, старик. — Вон, видите, степь засеяна хлебом? Эта пашня полита потом и кровью тех, кто убежал отсюда с криком и плачем. Теперь для них осталось одно только — голодная смерть.
— Подумайте об этом, а после попробуйте хоть одну жженую горошину в рот положить! — пригрозила нам старуха и дернула мужа за рукав. — Давай дальше откочевывать, а то последние четыре козленка ноги в горячую золу сунут — покалечатся. И чодуровскую (так у нас произносилось имя Федор) кошку прихватим, не то сдохнет от голода.