— Ты еще подшучиваешь надо мной?
— Лучше при чанчине мусор не ворошить, — негромко, но угрожающе сказал Сырбык. — Не пыхтите-ка, дорогой Тунук-Танза!
— Что ты мелешь, языкастая собака! — разъяренно заорал чиновник и, хлестнув лошадь плетью, направил ее на Сырбыка.
Сырбык, сдернув с плеч пустой мешок, плашмя шлепнулся перед лошадью, та испуганно взвилась, заскакала — чиновник от неожиданности соскользнул с седла на землю, как барба с сеном, и ударился головой. Из носа его брызнула кровь. Дядя Шожук подбежал, листьями подорожника принялся обтирать лицо пострадавшего. Китаец стоял поодаль, еле сдерживая смех.
— Сыколей вода тафай! — крикнул он.
Мы, обрадованные передышкой, как воробьи, слетели с быков, побежали туда, где у нас стояли кугержики с хотьпаком и водой, сначала напились сами, а остатки принесли чиновнику и помогли ему умыться. Сырбык с криком бросился за убежавшей лошадью, китаец поехал следом.
Мы катались по земле от хохота, пересказывая друг другу, как ловко Сырбык проучил чиновника, избегнув наказания. Когда Сырбык вернулся, дядя Шожук спросил:
— Что он там разглядел в твоем посеве?
— Ха! Я два мешка посевной пшеницы утаил, так что где я сеял — ничего не вырастет. Мальчишке я приказал, чтобы он поскорее эти мои посевы заборонил, да не успел он. Они и увидели.
— Не простит тебе Танза этого твоего поступка! — сказал боязливо дядя Шожук.
— Ничего, я уже нажаловался десятнику. Мол, я склонился перед Танзой в молитве, а он хотел меня лошадью стоптать! Я еще самому Чанчину, а то и Хунь-Нойону (солнечному князю) буду жаловаться! — Сырбык подмигнул нам. — Лучше умереть в драке, чем под плетью склониться… Ладно, давайте дальше рыть эту землю, чтобы она осталась черной и бесплодной до осени…
Так и закончился этот весенний сев. Убирать урожай мне не пришлось, потому что я уехал в Южный Амырак к своему старому хозяину, у которого жил с перерывами уже лет пять, и принял участие в свадьбе его дочери Долбанмы. Но об этом речь в следующей главе.
МИЛАЯ МОЯ ДОЛБАНМА
Правду говорят, что от сиротства не умирают. Вот я и подрос, бродя за стадами, как ухват за чашей. Теперь все больше находилось желающих взять меня в услужение, и я чувствовал себя уверенней. Если один хозяин обидит — к другому ухожу, чтобы обидчик позавидовал моему новому господину. Иногда из-за меня даже вражда разгоралась между старым и новым хозяином, и мне от этого была выгода: новый старался со мной обращаться лучше, чтобы я не ушел.
Когда прибавляется ума-разума, становишься уже не только слушателем молчаливым, а порой даже вопросы осмеливаешься задавать, а то и в спор вступаешь, подмечаешь в речи собеседника противоречие. Словом, участвуешь в разговоре, а не сидишь, словно курганная статуя. Признаюсь, правда, что все-таки пока спор со старшим собеседником я затевал больше про себя, чем вслух. Но и то хорошо, что уже собственное мнение имеешь.
Кошма растянется — человек вырастет. Уже и девушки на меня обращать внимание стали, правда, сам-то я еще не так скоро понял, что и мне, как и всякому живому существу, суждено испытать любовь.
Мой хозяин выдавал замуж свою дочь, подружку моих детских игр Долбанму.
В этой юрте я прожил в услужении с перерывами почти пять лет, относились ко мне тут лучше, чем везде. Дети обращались со мной так, будто я был равным, а не батраком-сиротой. Мы вместе пасли овец, ходили по ягоды, играли, не разбираясь особенно, кто девочка, кто мальчик. Долбанма была старше меня на год или на два, но вот пришло время — и она уже невеста, а я еще парнишка, которого пока все-таки всерьез не принимают.
Свадьба у нас не один праздник, а целых четыре обрядовых праздника, или, как их у нас называют, «четыре дела».
Сначала устный сговор. Родители жениха долго присматриваются к семьям, где имеются девушки, раздумывают, подходящие ли это люди для родства, кто были их деды и прадеды, невестки, сваты и браты. Если всё более или менее подходяще, тогда посылают к родителям невесты какого-нибудь почтенного человека, умеющего красно говорить. Едут на сговор не с пустыми руками, а с угощением, с особыми платками из белого шелка. Эти малые подношения — знак того, что за ними последуют более ценные подарки, о которых во время сговора родителей невесты оповещают, но преподносить их будут позже. Поэтому первый праздник сватовства и называется «устный подарок», он может состояться, когда жених и невеста еще в люльках. А когда они подрастут, жених приходит к родителям невесты со словами: «Вам преподнесено в устном подарке серебра с волчью голову, да золота с лошадиную голову, теперь отдайте мне мою жену».