Близлежащим аалам предстояло обеспечить всю массу чиновников жильем и пищей. Иные предусмотрительные араты постарались откочевать подальше, чтобы не оказаться в числе обслуживающих. Особенно торопились те, у кого были красивые дочери или молодые жены. Оставаться с ними неподалеку от похотливых и вечно полупьяных чиновников было опасно.
Надо сказать, что повод для судилища имелся: случаи ловкого конокрадства, конечно, бывали. У нас в Овюре были храбрецы конокрады, например Орус-Хунду, Хорлу-Хунду. Они уводили коней у чиновников и китайцев почти в открытую — их лихой нрав и бесстрашие были известны широко в округе. Предателя они могли просто убить.
Мы, мальчишки, ждали начала большого судилища с нетерпением, подслушивали разговоры взрослых, бегали на место судилища. Там уже были поставлены новенькие юрты и начали съезжаться чиновники.
Мне пришлось быть свидетелем, как в соседний аал приехал важный чиновник, по имени Шавыра. О-о, как его встречали там! Низко кланялись, ухаживали, зарезали барана, сварили свежей араки. А за спиной со страхом говорили о его жестокости, называли «злоглазым», кровопийцей, предсказывали, что ждет Шавыру «черная смерть», ибо «чаша зла переполнена».
Шавыра вел себя нагло, кричал, указывая ложечкой табакерки на молодую невестку хозяина юрты.
— Это чье украшение кровати? — и ржал, словно застоявшийся жеребец.
Молодая женщина убежала, а хозяин юрты как мог спокойно объяснил, что у нее уже трое детей и она пошла кормить грудного. При этом он с низкими поклонами налил в чашу араки и, упрашивая «откушать», подал наглецу. Шавыра забыл про невестку, но случалось, что подобная низкая мысль западала ему в голову, тогда он выгонял мужа из юрты на всю ночь пасти овец, а молодую жену заставлял себе прислуживать.
Каждого, кто появлялся со стороны чиновничьих юрт, расспрашивали с пристрастием, как там идут дела. Скоро пришли вести, что суд начался. Рассказал нам об этом старый Онгай, который нанялся поваром к чиновникам, чтобы его не заставили делать что-нибудь похуже. Надо сказать, что и на прошлом судилище он тоже кухарил для судей, но тогда с ним случилась пренеприятная история. Онгай рассказывал об этом так:
«Чиновник мне говорит: мол, иди бери палку и бей этого подлеца что есть у тебя силы. А человек уже даже и не говорит ничего, обомлел. Я стою дрожу, а чиновник орет: «Ну-ка, дай сорок горячих этому синему камню!..» — «Ваша милость, — говорю, — я не умею… И потом я ламское посвящение принял…» Соврал, а на лице чиновника вдруг столько появилось ехидства, что я сразу понял: ложь моя радости мне не обещает. «Ага, — спрашивает, — так ты посвященный»? Врать так врать, я кивнул головой. «Значит, ты, собака, еще больший преступник, чем этот ворюга! Дать ему сорок горячих по щекам!»
Меня схватили, поволокли, словно козла на убой. Сколько я получил ударов — не помню, потому что сознание вскоре потерял, но, видно, получил сполна. Меня привели в чувство и притащили пред светлые очи моего благодетеля. Он снова потребовал, чтобы я повторил, почему это я не желаю участвовать в экзекуции. И на этот раз я не придумал ничего иного, как сказать, что я посвящен ламой. Чиновник только этого и ждал, завопил неистово: «Хорошо было бы, чтобы и другие чиновники послушали, что же болтает эта собака! Кто тебе разрешил резать скот, если ты посвящен в сан? Да священнослужитель не смеет травинку сорвать, вшей даже не бьет!» Тут только я сообразил, что я наделал, так неудачно соврав. У меня закружилась голова и запылали уши, я едва не упал. «Ваша милость, — пролепетал я, — ведь я же для вас пищу готовлю, потому не хотел руки о преступников марать. Из-за того только я осмелился соврать, чтобы сохранить чистоту своих рук…» Эта ложь неожиданно возымела действие, чиновник смилостивился и отпустил меня».
Слушая этот рассказ, люди весело смеялись над стариком Онгаем, которому неймется повторить свою злополучную службу.
Как-то ранним утром я и двое моих приятелей мальчишек пробрались в ближний к судилищу лес, чтобы увидеть собственными глазами, что же там делается. По руслу неглубокого ручья мы дошли до опушки леса и принялись выглядывать из-за кустов.
Мы увидели множество — не менее полусотни — богатых юрт и возле них едва ли не табун прекрасных лошадей. Стреноженных, на арканах, привязанных к коновязи и просто к деревьям. И много людей, снующих туда-сюда. Кто подъезжает, кто входит и выходит из юрт, кто стремительно мчится прочь. Суета как в воробьиной стае, но, однако, не видно, чтобы кто-то кого-то истязал или мучил. Мы решили подобраться ближе к крайней белой юрте, чтобы оттуда разглядеть все как следует.