Однажды перед нашими зимними стоянками появился русский всадник и на плохом тувинском языке приказал нам, мальчишкам, чтобы мы проводили его в юрту мерэна (небольшого чиновника). Войдя в юрту, русский сказал, что неподалеку от озера Успа-Нур расположился со своей армией русский генерал. Надо послать людей помочь им юртами и продовольствием. За все заплатят. И пусть об этой армии, мол, никто не болтает, а то будет плохо.
От волнения у нашего мерэна Майндый-оола побелел даже его горбатый нос. Он отодвинулся подальше от очага, занялся своим кисетом и трубкой, растягивая время, чтобы обдумать ответ. Потом спокойно, будто речь шла о совсем обыденном деле, сказал:
— Я тут совсем маленький начальник, надо ехать к Калгажику — он большой начальник, он прикажет, как делать.
— Так поедем! — сказал русский и недвусмысленно положил руку на револьвер.
Видно, визит мерэна к Калгажику ничего не изменил, потому что на другой день стали сгонять людей ставить юрты для генерала. Из Кош-Терека потянулась нескончаемая вереница русских, и скоро весь наш Арыг-Бажи сделался военным лагерем.
Прежде всего поставили юрту генералу. Это была монгольская белая юрта из новой кошмы. Посредине юрты водрузили железную печь, у стены — русскую железную кровать с железной сеткой. Потом поставили несколько юрт для чинов поменьше, разбили много палаток, но все равно для всех не хватило крова, солдаты оставались просто у костров.
А обоз все шел и шел, конца ему не было видно. Вокруг наставили много возов и вьючных лошадей. На закрытых брезентом возах лежало оружие, оружие было и в верблюжьих вьюках. Нам, от роду кочевникам, смешно было смотреть, как неумело это все было увязано. В долгом пути эти возы и вьюки, наверное, не раз разваливались. Особенно жалко было бедных животных: у некоторых железные тяжести оказывались прямо на голой спине и боках, стирая их едва ли не до кости. Среди вьючных животных было несколько вконец замученных ослов — они у нас не водились, поэтому мы разглядывали их с особенным любопытством. На этих крошечных лошадках сидели жены начальников — на них ведь легче взобраться не умеющей ездить верхом женщине, да и падать не так высоко. Этих смешных малюток русские приволокли из самой Средней Азии.
С этой армией шли не только солдаты и женщины, но также дети и старухи. На них вообще было страшно смотреть. У всех были обмороженные лица и руки. Женщины, которым пришлось ехать верхом, хромали, стонали и ругались, но те женщины, что ехали в санях, ругались тоже, хотя были тепло одеты. Видно, это были жены больших чинов. А когда они подходили к костру и протягивали к огню руки, то ржали, словно жеребята.
Одежда у всех была очень пестрой, даже у военных. На некоторых ради тепла были надеты ламские ритуальные одежды из желтого шелка — для нас это, конечно, выглядело кощунством. На головах у многих были лисьи малахаи — не разберешь, кто мужчина, кто военный, а кто старая женщина. Мне особенно запомнился один — в очках, с лицом, дочерна обмороженным. Мне показалось, что это священник почтенного возраста или даже монгольский лама. Я поклонился ему насколько мог почтительно, он тоже ответил, склонившись: «Амыр!» — «Мир вам!» Но тут же заговорил по-русски женским голосом. Оказалось, что это старуха.
Многие женщины были в коротких овчинных полушубках, но внизу носили тонкие ситцевые либо шелковые юбки. А обувь! Стоптанные, рваные башмаки, валенки, маймаки, просто куски овчины или войлока, обмотанные вокруг ступни. У некоторых даже свежеснятые шкуры обмотаны, заледеневшие, скрюченные, — ходить в них, наверное, было больно.
Едва мы разожгли костры, эти люди, словно ночные бабочки, полезли прямо в огонь, подставляя пламени побелевшие конечности. Огня они не чувствовали, иные тут же обгорали, сгорала одежда, обнажая тело, на обмороженных местах вздувались волдыри. От боли они так страшно кричали, что нельзя было слушать.
Женщины, увидев костры и палатки, плясали от радости и пытались поцеловать нас в знак благодарности или погладить по голове. А у нас была масса хлопот с ними в ту ночь: ставили и окапывали палатки, таскали лед и снег для чая, оттаскивали от огня обгорающих.
Впрочем, среди плачущих и стонущих были и такие мужественные женщины, которые сами разыскивали дрова, разводили костры, кипятили чай. Казалось, чем холодней, тем бодрей они становились, даже к костру не подходили греться, а беспрерывно работали. Они насмешливо кричали что-то мерзлякам солдатам, скрючившимся у костров, точно замерзшие птицы. Особенно мне запомнилась светловолосая крепкая женщина. Она была в овчинном полушубке и в овчинных штанах, в монгольских толстоподошвенных кутулах. На голове у нее была лисья шапка. Она упорно, даже весело работала и до поздней ночи не присела ни на минутку. Другие женщины ей сильно завидовали, говорили, что ей хорошо, раз она так тепло одета.