Поднятая тысячами ног и колёс, тяжёлая тёмно-красная донбасская пыль вставала плотной стеной, затемняла солнце, покрывала чёрным налётом лица людей, высушивала рот, слепила глаза, скрипела на зубах. Порой людей не было видно из-за неё.
Солнце жгло без жалости. Сердце разрывалось от боли при виде измученных ребятишек. Им было тяжелее всех. Наш домик стоял около дороги, и из окон всё было видно. Видел это и Олег, и мука застыла в его глазах.
- Мама, - жёстко твердил он, - мне надо уходить. Надо! Может случиться, что эшелонов не хватит на всех. Что тогда? Гитлеровцы нас, мужчин, в первую голову погонят строить для них укрепления, рыть окопы, подносить патроны и снаряды к их пушкам. А эти пушки будут стрелять по нашим, убивать их! Ты же знаешь, я никогда не пойду на это, и немцы убьют меня. Нет, надо уходить. Надо...
И вдруг - новое горе. Перед самым отъездом тяжело заболела бабушка. Она, правда, всё ещё хлопотала, работала за троих, но силы её оставляли. Выяснилось, что у неё брюшной тиф. Это разбило все наши планы. Как я могла оставить больную мать? Я заявила, что никуда без неё не поеду.
Оставалось одно: немедленно выезжать брату с семьёй и Олегом. Для них и для шести рабочих дали подводу. Договорились на подводу уложить все вещи, самим идти пешком. Как же не хотелось Олегу оставлять свою бабушку, да ещё больную! Раз десять на дню он умолял меня:
- Береги бабусю!.. Бабушка, - бросался он к ней, - где твой партбилет? Хорошо ли ты его спрятала? Немцы придут - сейчас же с обыском!
Бабушка слабо улыбалась:
- За меня не бойся. Я уже приготовила место для билета, да такое надёжное... Не взять его врагу. Руки коротки у ката. Ты сам, Олежек, будь осторожен. Дядю Колю слушайся...
Так они утешали друг друга.
Перед отъездом Олег, конечно, забежал попрощаться с Линой. Он просил её, если не удастся выехать, прятаться от немцев, быть стойкой, духом не падать и ждать возвращения своих.
А мне он сказал:
- Обо мне не беспокойся, мама. Будь уверена, я найду себе дело. Я думаю, что мне лучше всего пойти в армию или в партизаны. Недаром я выбивал сорок восемь из пятидесяти возможных. Теперь вот как пригодится!
- Сыночек мой, - пробовала я возражать ему, - это хорошо, что ты такой, но ведь тебе только шестнадцать лет!
- Соловей хоть и маленький, да голос у него большой, - отшучивался Олег. - Во всяком случае, за чужими спинами отсиживаться не стану. Нет уж!..
Я волновалась за Олега, знала: у него слово не разойдётся с делом. Но что я могла сделать? У птенца отросли крылья, и родное гнездо стало тесным ему.
Утром 16 июля я собирала в далёкий путь самых дорогих и близких моему сердцу людей. Вместе с ними уезжала моя приятельница, чертёжница геологического отдела, Елена Петровна Соколан. Олег любил и уважал Елену Петровну, она была нашим другом.
Проводила я их за город. Там на окраине молча обняла сына, крепко его поцеловала.
- Делай всё так, как подскажет тебе твоя совесть, - сказала я ему на прощанье.
Долго ещё Олег оборачивался и махал кепкой.
Совсем разбитая, я вернулась домой. В нашем милом домике, где недавно было так шумно и уютно, полно радости и веселья, где не умолкал смех Олега, шутки дяди Коли и бабушки, стало пусто, глухо, одиноко. Всё было сдвинуто с привычного места, разбросано. И не было его, моего Олега...
В отчаянии я бросилась на пол и долго лежала так, немая, опустошённая...
ВРАГИ
Настали тревожные дни. Отступая, прошли через Краснодон последние воинские части. Город опустел; казалось, он вымер.
Все, кто не уехал, попрятались в домах и с тяжёлым предчувствием, как смерти, ожидали врага. Мы с мамой в доме остались одни, жили в тоскливом напряжении, стараясь не думать о страшном.
Но это страшное пришло. Утром 20 июля 1942 года двумя далёкими взрывами мы были разбужены от сна. Это на подступах к городу, как мы узнали потом, подорвались на минах два фашистских танка.
Вскоре я услышала нарастающий рокот, беспорядочную стрельбу, а затем в приоткрытые ставни окна увидела мчавшиеся по улице немецкие танки, стрелявшие на ходу куда попало. Следом за танками ворвались в город мотоциклисты, прочёсывая из автоматов пустые улицы.
Фашисты врывались в дома и, хватая перепуганных женщин и детей, крича и понукая автоматами, выгоняли их на улицу. Двое верзил, переодетые во всё русское, став во главе согнанной толпы, преподнесли своему офицеру, по русскому обычаю, "хлеб-соль", а другие щёлкали фотоаппаратами. Солдаты совали трясущимся от страха ребятишкам губные гармошки и вместе с ними фотографировались, улыбаясь в аппарат. Мотоциклисты глушили моторы и, угрожая пистолетами, сгоняли подростков, заставляя их тащить якобы заглохшие машины.
Было тяжело смотреть на этот отвратительный спектакль.
Они были похожи не на солдат, а на бандитов с большой дороги. Прежде всего эти "освободители" кинулись по квартирам и курятникам. Каждый из них что-то тянул: курицу, какие-то мешки, всяческую одежду. Они не брезгали ничем.
К нам в квартиру заскочили два ефрейтора, бегло осмотрели её и заявили, что здесь будет жить "большой офицер".
Увидев на дверях портьеру, один ефрейтор кинулся к ней, сорвал её и, скомкав, сунул в мешок. Другой увидел на стуле моё шёлковое платье, вытащил из кармана ножницы и тут же порезал платье на косынки. Потом они оба бросились к буфету, но мы предвидели грабёж и заранее попрятали всё ценное.
К вечеру Краснодон был переполнен немцами. В этот же день у нас поселился важный офицер. Чемоданов и сундуков у него было столько, что их некуда было ставить. Ими забили кладовую, коридор; в квартире стало тесно от них. Среди вещей были даже самовар и половая щётка. Одним словом, нашему квартиранту более подходило название большого грабителя, чем большого офицера.
С этих пор мой дом стал мне чужим. Меня только радовало одно: что нет здесь сейчас ни Олега, ни брата и что им не пришлось жить под одной крышей с врагами.
В первые же дни немцы стали вводить новые порядки. Были созданы немецкая комендатура, жандармерия, городская управа, дирекцион и биржа. По городу расклеены приказы и объявления. В каждом таком объявлении что-то запрещалось и за что-то полагался расстрел. За появление на улице после восьми часов - расстрел, за неявку на отметочный пункт - расстрел, за уклон от регистрации на бирже - расстрел.
Учёту подлежало всё - не только население, но и домашнее хозяйство, скот и даже птица, случайно уцелевшая после грабежей. Коммунисты, не успевшие эвакуироваться, комсомольцы и даже пионеры брались под особый контроль.
В короткий срок город изменил свой облик. Красавица школа имени Горького, в светлых, оборудованных классах которой ещё недавно учились дети горняков, была превращена в дирекцион No 10 так называемого "Восточного акционерного общества". В помещении районных яслей расположилась городская управа, возглавляемая фашистским наёмником, бывшим кулаком, теперешним бургомистром Стаценко. Замечательное по своей архитектуре здание клуба ИТР зачем-то начали перестраивать, и, когда наконец оно было перестроено, трудно было понять, церковь это или мечеть. Городская больница, с её бесчисленными кабинетами и палатами, была превращена в наводившее ужас на всех жителей города фашистское учреждение - гестапо. Городской парк, излюбленное место отдыха детей и взрослых жителей Краснодона, был частично вырублен и превращён в оружейный арсенал.
Я только рада была, что с нами нет родных.
Но случилось такое, чего никто не мог ожидать: 25 июля, в четыре часа дня, возвратились шестеро рабочих, а с ними Олег и мой брат с семьёй. Они доехали до Новочеркасска - дальше на восток все пути были уже отрезаны.