Не только это равнодушие Студии к «левым» исканиям составляло ее «актив» в годы революции. Эмиграция нанесла Студии удар чувствительный, но не смертельный. Она была еще крепка, крепки были принципы, воспитанные в нас Станиславским, — тяга к сценической правде, к реалистической игре. Мы были уже не те желторотые птенцы, которых когда-то собрал Константин Сергеевич в маленьком здании над кинотеатром «Люкс». Вернувшись из армии, я с острой завистью констатировал, как выросли мои товарищи, с какой легкостью решали они подчас сложные творческие задачи. Это были уже не ученики, а молодые мастера. Популярность Студии росла, и помещение на Советской площади становилось для нее тесным. Ее актеры выглядели на маленькой сцене, как недоросли в коротких штанишках. Студия стремилась к большим формам, хотела играть перед многолюдным зрительным залом не потому, что думала о новом зрителе, а потому, что чувствовала себя в силах владеть вниманием не десятков, а тысяч, и у тысяч надеялась иметь успех — личный актерский успех в спектаклях.
Вехами этого внешнего процветания Студии были: шумный резонанс «Эрика XIV» и споры вокруг этого противоречивого произведения; триумф Чехова в «Ревизоре» Художественного театра (а Чехова воспринимали как актера Студии, и только Студии); переезд Студии (1922) в новое помещение над рестораном «Алькасар» на Триумфальной площади, где ныне помещается Государственный театр эстрады; наконец, отпразднованный с шумной помпой десятилетний юбилей Студии и заграничная поездка 1922 – 1923 годов — факты, которые я мельком уже называл.
Кстати, об этой поездке, благо я вряд ли найду еще случай вернуться к ней в этой книге. Поездка была большая и длилась несколько месяцев. Маршрут: Рига — Ревель — Берлин — Лейпциг — Висбаден — Прага. Прошла она с успехом, художественным и материальным. О нас писали в заграничной прессе, делали лестные для нас сопоставления, хвалили нас, как талантливую смену Московского Художественного театра. Словом, гастроли укрепили нас в мысли, что мы — «взрослый» театр, способный выдержать не только сравнение, но даже конкуренцию с театром Художественным. И никто из нас не задумался о том, почему Студия, представлявшая за границей молодое советское искусство, так «прошла» у буржуазного зрителя. А ведь мы уже прожили к тому времени около пяти лет при советской власти.
В этом была своя закономерность. Студия, несмотря на ее юный возраст, начала самостоятельную жизнь как театр консервативный, мало восприимчивый к новым веяниям в политике, в жизни, в искусстве. «Новый» период, который Студия переживала в те годы, весьма напоминал о старых, уже известных в сценической практике предреволюционных лет приемах и средствах художественной выразительности. Психологизм Студии, ее камерность, узкий интеллигентский мирок, охватываемый большинством ее тогдашних спектаклей, искусство М. Чехова, к тому времени сильно тронутое ущербностью, пессимизмом, — все это было знакомо заграничному зрителю, отвечало его вкусу, многими сторонами устраивало его.
Два воспоминания о гастролях Студии — так сказать, частного порядка.
Мы приехали в Прагу утром. Вечером должен был идти спектакль «Эрик XIV». Сложив декорации за кулисами, мы отправились в ресторан завтракать. Вернувшись, застали всю сложную установку спектакля на сцене, совершенно готовой к репетиции. А наши рабочие завтракали вместе с нами. Оказалось, что технические сотрудники чешского театра без нас распаковали наши тюки, развернули холст с марками (метками для декораций), расстелили его на полу своей сцены (там замечательный пол — не дощатый и вечно пыльный, как у нас, а полированный, гладкий, из мореного дуба) и по этим маркам расставили декорации с точностью До вершка. Это свидетельство высокой культуры чешских рабочих сцены.
И еще: за границей мы остро чувствовали внимание советского посольства — в каждом городе, где нам приходилось бывать. Студия еще не совершила ничего общественно полезного, а Советское государство уже отечески заботилось о ней. И вдали от России мы как бы слышали голос родины. Это поражало и трогало. Я, во всяком случае, вспоминал другую — первую свою поездку за границу, когда ничего подобного я не испытывал. Дело было летом 1914 года. Несколько студийцев — Болеславский, Сушкевич, Хмара и я — решили посетить Испанию и Италию, чтобы познакомиться с классической живописью. Визу мы получили, но денег у нас почти не было. Пешком прошли по границе Австрии, Швейцарии и Италии и кое-как добрались до Мадрида, где имели счастье видеть оригиналы шутов Веласкеса и другие жемчужины испанской живописи.