В образе Станиславского уживались противоположности: мощный, теоретизирующий ум и детская непосредственность и впечатлительность, вечная неудовлетворенность собой и убеждение в своем призвании, доброе сердце и фанатическая нетерпимость. Но при этом он был устойчив в привязанностях, в своих исканиях и уверенно шел по однажды избранному пути.
В личности этого замечательного художника сцены поражали целеустремленность, постоянное следование своей задаче, внутренняя творческая сосредоточенность. Эта великая одержимость Станиславского и составляет суть его портрета в книге Дикого.
А что внес Немирович-Данченко в славное содружество?
Существовало мнение, одни его поддерживали в силу своей враждебности к Художественному театру, другие — в силу неосведомленности, будто область деятельности Немировича-Данченко по преимуществу административная, хозяйственная, директорская; здесь он достиг вершины, здесь его призвание. А в сфере искусства он жил отраженным светом. Дикий разбивает это ложное мнение по всем пунктам. Одна из важнейших мыслей главы «Мои учителя» к тому и сводится, что нельзя говорить о них как о первом и втором руководителе Художественного театра. Каждый из этих художников сцены велик сам по себе. Что же касается Немировича-Данченко, то помимо тех сильных сторон его искусства, которые обычно отмечают исследователи: громадное знание жизни, социальная восприимчивость, толстовское понимание «диалектики души», — Дикий указывает еще на его безошибочную художественную интуицию, которая помогала ему с одного взгляда охватить картину спектакля в целом и одним намеком, словом-подсказом ввести актера в русло образа, дать перспективу роли.
В отношении Дикого к своим учителям нет и тени подобострастия; он пишет о них как работник одного и того же цеха, человек одной с ними профессии, скромно считая при этом, что он достиг лишь первых ступеней там, где они поднялись к вершинам. По-горьковски радостное удивление перед мощью человеческого духа более всего и привлекает нас в воссозданных им портретах Станиславского и Немировича-Данченко.
Воспоминания Дикого о театре затрагивают большие вопросы жизни и творчества. Мы расстаемся с этой книгой, глубоко сожалея о том, что ее автор не смог завершить свой замысел и не успел написать вторую книгу — о годах артистической зрелости.
А. Мацкин
Когда размениваешь свои седьмой десяток, когда за плечами остаются сорок пять лет, без остатка отданные любимому делу, невольно тянет оглянуться назад, посмотреть, что же было в твоей жизни верного и неверного, нужного людям и ненужного и какие из ее впечатлений представляют общественный интерес. Вот тогда-то обычно человек пробует написать книгу.
Первые семнадцать лет моей профессиональной работы были целиком связаны с Московским Художественным театром я его Первой студией. Я был свидетелем сложнейших творческих процессов, переживаемых этими театральными коллективами на самом крупном социальном рубеже, какой только знала история. Я повседневно встречался со Станиславским, Немировичем-Данченко, Качаловым, Москвиным, Леонидовым, Вахтанговым, Сулержицким, Михаилом Чеховым. Я наблюдал судьбу спектаклей, вобравших в себя талант и опыт этих великолепных и разных художников. При мне начиналась «система» Станиславского, двигаясь от гениальных находок интуиции к научному методу работы актера над собой и над ролью. В ту пору формировались мои жизненные, художественные взгляды, я становился на ноги, обретал символ веры, с которым — худо ли, хорошо ли — прошел свой творческий путь. Мне есть что порассказать об этом времени, чем поделиться с младшими товарищами по профессии. Я хочу это сделать в своей книге.
Можно по-разному обобщить свой опыт: и в сочинении чисто теоретическом, методологическом, и в собственно мемуарах, и в каком-либо промежуточном жанре, где воспоминания свидетеля и очевидца как бы отданы на суд профессиональной мысли. Мне лично кажется, что этот третий путь всего естественнее для режиссера, который накопил за свою жизнь великое множество впечатлений и который в то же время обязан разбираться в методологии своего ремесла.
Но дело, строго говоря, не в жанре. К литературе о прошлом искусства полностью относится афоризм о равноправии всех жанров, за вычетом скучного. Приступая к работе над книгой, я столкнулся с другой проблемой, встающей, вероятно, перед каждым, кому приходится писать воспоминания.