И он, маклер Фрэзер, на глазах у зрителя превращается в духовного вождя, смело ведущего на вершины человеческого духа людей, очищенных от скверны мелких чувств, злобы, зависти, подлости…
Но вот наводнение прошло стороной, пощадив маленький бар.
Посчастливилось.
Открылись двери бара. Заработали телеграф и телефон. Включилось электричество.
Включилась цивилизация…
И… мир бездушия, эгоизма, безнравственности вновь завладел своими рабами.
«Наступил новый день… новый день с новыми подлостями» — говорит, глядя на всех этих людей, переставших быть людьми, маклер Фрэзер, и вовек не забуду я его интонации, выражения его лица, не забуду жеста, каким он поправляет пенсне, за которым — погасшие глаза…
Для меня эти пять минут театра стали пятью минутами счастья…
Встречал я Ночь Больших Ожиданий и Больших Надежд с близкими, друзьями и — в разлуке с ними. Встречал в Средней Азии и в Заполярье.
Встречал и на пограничной заставе — болотная глушь, до железнодорожной станции ехать на розвальнях сто сорок километров; выпиты скромные сто граммов, закуска — обуглившаяся, выпеченная в золе картошка в мундире, а потом, когда легли спать, застава, разбуженная выстрелом, в возникшем полумраке сонные люди сбрасывают одеяла, суют ноги в валенки, разбирают винтовки — они подле, в козлах…
Встречал Новый год и в промерзлом автобусе газеты — дивизионной, было и такое, на зимней войне одна тысяча девятьсот сорокового, в канун года другой, большой войны…
Встречал и в Ленинграде, в блокадном сорок втором, в квартире ленинградской писательницы и писателя-фронтовика.
Новогодняя ночь стала для них днем свадьбы и началом недолгого семейного счастья…
И мы, ленинградцы, сдвинули стаканы за только что услышанную сводку о разгроме шестой армии Паулюса под Сталинградом.
И за прорыв блокады.
И за семейное счастье.
И за победу…
И — позавидовали сталинградцам…
А зависть, оказывается-то, прекрасная вещь!!!
Открылся в канун Нового, 1957 года в Москве, новый, молодой театр.
Рождался, как и все новое, в муках, продирался, ошибался, искал, заблуждался, унывал, загорался новыми надеждами, все было…
К пятидесятилетию революции театр показал не один спектакль, а целых три. Трилогию — о декабристах, о народовольцах, о большевиках.
И три демонстративно одинаковые, подчеркнуто скромные афиши, рядком висящие в рекламной витрине.
Третья часть трилогии, как и две предыдущие, построена на фактическом материале, опираясь на истинный исторический эпизод. Трагический. В Ленина стреляла эсерка Каплан.
Соратники ждут приговора врачей.
И ждем приговора мы, зрители.
Те, что на сцене, — не знают, будет смерть или жизнь.
Мы — знаем. Будет — жизнь.
Но мы волнуемся так же, как те, что на сцене.
Это и есть чудо искусства.
И как всякое чудо — объяснить его почти невозможно.
В финале спектакля, когда врачи объявляют: «Жизнь», люди на сцене бросаются друг к другу, обнимают друг-друга и тихо поют «Интернационал».
Сколько раз пели его, а тут кажется, будто впервые.
И все, что происходит на сцене, — будто впервые.
Наново.
Люди в зале, подчиняясь силе искусства, тоже встают и тоже начинают петь — тихонько, иные просто шевелят губами.
И те, кто поет, и те, кто стоит молча, не уходят, пока на сцене не отзвучат последние слова гимна…
А пока поется гимн, из глубины сцены шагают, как и в продолжение всего спектакля, солдаты караула, охраняющие Мавзолей Ленина, — не артисты, а настоящие солдаты, курсанты.
Это рамка спектакля, дающая ему тональность, торжественное и грустное и патетическое звучание…
И я стоял, пока пелся гимн, и хотел быть автором этой пьесы, и режиссером этого спектакля, и артистом…
Пять минут зависти и счастья…
Когда Виктору Борисовичу Шкловскому исполнилось семьдесят три года, заметил с завистью:
— Эх, если бы мне было семьдесят!
Потом ему было и семьдесят пять, и восемьдесят, и он, верно, снова «завидовал»: «Эх, если бы мне было семьдесят пять!»
Все относительно.
На той же площади, где игралась трилогия о революционерах России, — другой театр.
Посолидней, помаститей, поакадемичней.
Но тоже — рожденный Революцией.
Когда в молодом театре шла последняя часть трилогии, в другом театре — премьера пьесы о революции. К этой пьесе режиссер возвращается в третий раз. И, «наверное», не случайно.