— Какие формы вы имеете в виду? — спросил кто-то из слушателей.
— Три формы, — сказал Верещагин. — Это так называемое, какемоно — рисунок на продолговатом куске шелка, наклеенного на холст, макимоно — картины в свитках и гаку — картины в багете, последние встречаются не часто. Девять веков тому назад здесь уже существовали школы или, вернее, направления живописи. Была такая школа Ямато и Тоса. Художники этой школы прославляли феодальную знать. Благородства в направлении этой школы, на мой взгляд, никакого, но художники того времени понимали, что возвеличить в искусстве феодала — это значит иметь богатого покупателя и властного покровителя. Как видите, вдохновение в роли товара выступило на арену человеческих отношений в Японии (да и не только здесь) давным-давно. Это и хорошо и плохо. Хорошо, что феодализм в Японии покровительствовал живописи, но плохо, что ограничивал художников в выборе сюжетов, сдерживал их инициативу, убивал свободу творческой мысли. Особенность японской живописи очевидна для каждого: здешние художники не признают светотени, пренебрегают перспективой, не хотят знать анатомии в живописи. Своя техника, своя манера. Позднее стали появляться в Японии художники, подвижники своего дела, близкие к реализму. Одним из первых был Иваса Матахеи, выходец из народа. Впервые, полтораста лет тому назад, он стал зарисовывать сцены из народной жизни, считавшиеся до него непозволительными в искусстве. Он же пренебрегал однотонной традиционной японской живописью, умело и широко пользовался разноцветными яркими красками. Если у вас еще найдется время, советую побывать в музеях и обратить внимание на работы этого мастера — нарушителя закостенелых традиций в японской живописи…
Беседа продолжалась. Верещагин подробно говорил о японской архитектуре, о скульптуре, которая не вызывает восхищения, и о многом другом, что пришлось ему увидеть за эти три месяца. Потом он поднялся с места. Посол пожал ему руку, поблагодарил за беседу и спросил, не знаком ли Василий Васильевич с токийским художником Хашимато Гахо и не желает ли побывать у него в мастерской.
— Нет, — сказал Верещагин. — Картины Хашимато, его замечательные пейзажи я видел. Но знакомиться с художником не стал. В Академии искусств он главный профессор, стало быть, лицо официальное, а с официальными лицами в теперешней, явно предвоенной, обстановке не получается откровенного разговора.
На другой день Верещагин выехал в Киото. Там на базаре купил для домашних японские подарки: Лидии Васильевне — шелковое кимоно и будильник в виде лягушки с циферблатом на брюхе, дочке — веер из слоновой кости, расписанный цветущими веточками и серебристыми птичками, сыну Васе — красавца попугая в позолоченной клетке. Мог бы, конечно, купить и мартышку, но в дальней дороге с ней было бы много канители… Японию, со всеми ее прелестями и хитростями, Верещагин покинул без сожаления. Часть его вещей, приобретенных для выставок, посольство выслало следом за ним багажом. Только проехал он Маньчжурию, как сразу почувствовал крепкую сибирскую зиму. Окна вагона покрылись изморозью. Немилосердно скрипели колеса и буфера. На душе было тревожно.
На Дальний Восток
В конце ненастного ноября 1903 года Верещагин вернулся из Японии. Радостно встреченный Лидией Васильевной и детьми, он немного отдохнул после дальнего путешествия и принялся было за картины и этюды, вывезенные из Японии. Работа на первых порах тормозилась разными домашними и семейными заботами, визитами друзей и поклонников; надо было прочесть и просмотреть скопившиеся газеты и журналы, письма и долговые претензии. Не успел он по-настоящему приняться за работу, как разразилась война с Японией. Из газет стало известно, что вероломно, без объявления войны напав на Россию, японцы сразу же вывели из строя три наших первоклассных корабля. Война с Японией не была неожиданностью для Николая Второго и его министров. Царь и его приспешники хотели этой войны, чтобы отвлечь внимание народа от нарастающей революции. Они надеялись войну закончить победой. Но оказалось, что Японию «шапками не закидаешь», молебнами от ее натиска не спасешься. Неудачи в военных действиях с первых же дней показали слабость и гнилость самодержавия и усилили недовольство в народе, не желавшем войны. Царь, под давлением опасных событий и по совету своих приближенных, назначил командовать русским флотом в Тихом океане популярного в народе адмирала Степана Осиповича Макарова.
Получив назначение, Макаров без промедления выехал из Петербурга на Дальний Восток. Едва кончились шумные проводы, талантливый и энергичный адмирал сразу же, в своем вагоне экстренного поезда, погрузился в работу. За двадцать дней продолжительного пути Степан Осипович, обеспокоенный сведениями о превосходстве сил противника, неоднократно писал в Петербург о том, что русский флот на Тихом океане должен быть увеличен и усилен. Он требовал присылки миноносцев в разобранном виде по железной дороге; просил о доставке бронебойных снарядов с изобретенными им наконечниками; настаивал на том, чтобы срочно отпечатали его труд «Рассуждения по вопросам морской тактики». На все эти и другие требования, посланные адмиралом с пути, Морское министерство ответило Макарову глухим молчанием… Как только вспыхнула война с Японией, Верещагин решил, что ему не время заниматься обработкой японских этюдов и не место в уютной мастерской. Ехать, невзирая ни на что, ехать немедленно на Дальний Восток, в гущу событий! Кто, как не он, может показать и эту войну со всеми неприглядными сторонами, которые стали очевидны в самом ее начале! А когда художник узнал, что Макаров получил назначение и выехал в Порт-Артур, то не смог более оставаться праздным наблюдателем и отправился следом за боевым адмиралом. Макаров знал Верещагина, Верещагин отлично знал Макарова. Они были похожи друг на друга не только благородной осанкой: это были неподкупные, бескорыстные, с чистым сердцем патриоты в высоком смысле слова.