Однажды академик Бейдеман пригласил Верещагина к себе в домашнюю мастерскую и показал ему свой «Апофеоз освобождения крестьян». Они были вдвоем: почтенный академик-профессор и своенравный, подающий надежды ученик. Бейдеман писал апофеоз акварелью. Верещагин долго рассматривал празднично-торжественный и угоднически слащавый «Апофеоз». Потом, посмотрев на бледного, изнуренного болезнями и работой профессора, спросил:
— Александр Егорович, простите меня, но скажите — могу ли я со всей дерзостью и прямотой судить об этой вашей вещи?
Бейдеман, видимо не ожидавший такого вопроса, сказал не совсем решительно:
— Затем я вас и пригласил.
— Так вот. Мое общее замечание: ваш «Апофеоз» от начала до конца — фальшивое создание, отнюдь не соответствующее результатам манифеста о раскрепощении крестьян.
— Однако это сказано слишком смело! — удивился Бейдеман.
— Смелость — родная сестра честности, — сказал Верещагин и продолжал: — Все это вами выписано ярко, красиво, точно и технически превосходно. Да, превосходно, если не смотреть в суть дела, в глубину исторического содержания. И радуга, и солнечный ореол, и голубь с веточкой в клюве над прекрасной и благородной женщиной, олицетворяющей якобы вновь возрожденную Россию, — все это вроде бы уместно для апофеоза. Но вот, Александр Егорович, начнем суждение с самого основания, с этой внушительной каменной плиты, на которой вами написано «Император Александр II 19 февраля 1861 года 23 миллиона русского народа освободил от крепостного состояния». Этой плитой вами придавлены злые, рогатые, нечистые силы, поверженные, корчащиеся в муках ада. Зло погублено наивно и просто. Над поверженным злом, на поверхности плиты, на фоне церквей, фабричных труб и корабельных мачт, обнимаются, лобызаются захлебывающиеся от радости так называемого освобождения крестьяне и крестьянки всех наций и губерний, о чем свидетельствуют не только их обличья и костюмы, но и гербы на постаменте, напоминающем лобное место… Но где вы, Александр Егорович, своими глазами видели, где слышали своими ушами такое торжество из торжеств? Нигде! Что это — вымысел? Или самообман? Или то и другое?.. А вернее говоря, это не что иное, как отживающее свои дни подражание классицизму: академизм в худшем смысле слова, искажающий действительность.
— Строго судите, Верещагин, строго. Тема такая — торжественная, невозможно обойтись без прикрас, — пытался возразить Бейдеман. — Поймите, кто заказчик!..
— Понимаю, значит, пошли на сделку с совестью? Нет, я так не думаю о вас, Александр Егорович; признайтесь сами себе: традиция заела!.. Вот до чего доводят старые формы и нормы.
— Так вы считаете? Так вы оцениваете мою работу?..
— Да, именно так.
— Боже мой! Как вы жестоки! Как вы уверены в своих суждениях! Нет, в вашем возрасте я не был таким, — ответил профессор и добавил тихим, болезненным голосом не по-профессорски робко и взволнованно: — Позволительно мне спросить вас, Верещагин, почему вы думаете, что царский манифест не дает оснований для ликования крестьянству?
— Извольте, скажу: мы, ученики Академии, молодежь, стоим ближе к народу, нежели профессоры и академики. Хотя бы потому, что большинство среди нас — это выходцы из народа, из деревень. На днях к отцу приехал управляющий из деревни. С его слов понятно, что в Вологодчине и на Шексне мужики недовольны такой «волей». Крестьянин остается обязанным служить своим хребтом барину-помещику. Мужик негодует не только на помещика, но и на царя. Как слышно от других приезжающих в город людей, на юге усилились бунты; горят барские усадьбы, раздаются выстрелы усмирителей-карателей. А вы в петербургской тиши, в столице, находящейся под усиленной охраной полиции и жандармерии, раскрашиваете этот нелепый, простите за резкость, «Апофеоз освобождения». Нет, это не то, Александр Егорович. Прошу извинить меня, вы учитель мой, я ваш ученик, я уважаю, люблю и признаю вас как учителя. Но правда для меня дороже наших добрых отношений. Я ненавидел бы себя, если скривил бы душой и сфальшивил перед вами словом…
— А вы очень прямой человек. Таких среди учеников Академии я еще не встречал. Посмотрел бы я на вас и на вашу работу так годков через десять-двадцать… — вытирая пот на бледном лице, произнес Бейдеман, провожая Верещагина. — Вы говорили мне такие резкости, и так независимо, ничуть не робея и не задумываясь над тем, какую оценку могу я дать вашей ученической работе.