— Давай-ка пойдем, Васятка, по ручейку, куда-нибудь да выберемся. Верстушек через пятнадцать, думно мне, на Шексну обязательно попадем, а там к ночи, глядишь, до Пертовки доберемся…
Чем ближе подходили они к Шексне, тем более было препятствий на их пути: то бурелом загораживал берег ручья, то вязкие, зыбучие болота и озерки мешали двигаться в одном направлении, то вдруг ручей раздваивался и уходил в разные стороны.
Вышли на участок вырубленного леса, стало быть, близко Шексна. Бревна, зимой свезенные к ручью, были сплавлены весной в половодье. Остался трескучий валежник из вершин и прутьев, обреченных на гниение. За лесосекой начались каменистые бугры, заросшие колючим шиповником, калиной и мелким осинником. В изобилии цвела земляника. Запах прелых листьев смешивался с запахом цветущих растений.
Несмотря на усталость, на серый день, Верещагин и Степан чувствовали себя превосходно, и ни тот ни другой в мыслях не жаловались на неудачу. Наконец добрались они до Шексны. Вправо и влево от устья лесного ручья, поглощенного широкой и быстрой рекой, раскинулось серое, словно свинцовое плесо. Повеяло холодным ветерком. С северной стороны по течению без бурлацкой артельной помощи шли порожняком барки в Рыбинск. На крышах-палубах орудовали водоливы и рулевые. А навстречу порожняку — против течения, из-за косогора, показалась груженая баржа, за ней другая. По берегу тропой-бечевником густой ватагой шагали бурлаки. Верещагин застыл на месте. Повесив ружье и котомку на сук дерева, он сказал Степану:
— Подожди. Дай посмотреть. Это же картина!
«Серый день, грустный фон… Сотни людей, продавших свою силу из-за куска хлеба, надрывают здоровье, укорачивают жизнь. Сильна, быстра Шексна, да есть и против нее артельная мужицкая сила… Вот она — картина: бурлаки, шекснинские бурлаки! Какая смесь типов!..» Верещагин стал с большим интересом присматриваться к бурлацкой ватаге. Она поравнялась с ним, стоявшим на песчаном бугорке. В переднем ряду молодой парень, приослабив на груди лямку, затянул песню:
Тяжелая бечева плеснулась по речной поверхности, затем натянулась туго, как струна, от бурлацких спин до самого раскрашенного носа баржи. Послышался припев песни, и люди враскачку, не спеша прошагали под бугром мимо Верещагина и Степана, даже не взглянув на них.
— Картина, в которой нет прелести, а все же картина, — проговорил убежденно Верещагин. — Есть тут над чем поразмыслить! Тяжкий, подневольный труд, изнеможение одних ради обогащения других. Вот где надрываются люди для того, чтобы сыто, вольготно, роскошно и распутно жилось вон тому и подобным ему паукам, что сидит за самоваром на палубе… Это же картина!..
— Кому — картина, а кому слезы. Думаешь, им легко? — вымолвил Степан. — След в след идут, как голодные волки.
— В том-то и дело, что нелегко!
— Летняя дороженька в Питер. По речной воде да по бурлацкому поту мильёны пудов груза идут. И самая что ни есть голь перекатная.
— Люди эти создают богатство, только не себе. Пример наглядный несправедливости. Когда же будет на земле правда? — задумчиво спросил Верещагин. Степан опять ему напомнил:
— Не такой свободы мы от царя ждали. Может, еще и образуется, но пока облегчения нет и нет.
Подошла вторая пестрая бурлацкая ватага.
— Давай, Степан, пойдем за ними.
— Пойдем, глядишь, до Пертовки время незаметно пробежит, да опричь того послушаешь, как у этих людей ребра хрустят.
Немного приотстав от бурлаков, пошли они по их следам, по протоптанному бечевнику. Нетерпеливый Катайко бежал впереди всех и часто оглядывался, не теряя из виду незадачливых охотников.
Перед утром с передней барки послышался звучный голос караванного:
— Эй! Зачаливай! Кашу варить!..
Две баржи пристали к берегу. Крепкими канатами причалились за прибрежные огромные сосны с обнаженными корнями на желтом сыпучем песке. Бурлаки разожгли костры, появились прокопченные котлы на таганах, закипела вода с пшеном, запахло гарью. Уставшие на большом переходе, бурлаки похлебали из общих котлов каши, запили речной водой и вповалку, тесной кучей легли отдыхать. Скоро из-под лохмотьев рваной одежды раздалось дружное, с присвистом, храпение. Верещагин вернулся в Любцы. Впечатление от бурлацкой ватаги не давало ему покоя. В то лето, живя в Любцах, он почти каждый день выходил на берег Шексны посмотреть на караваны барж, на бурлаков, проходивших из Рыбинска в Петербург. Из тех бурлацких ватажек, запечатленных им много-много раз в натуре на берегах родной реки, в его представлении возник план картины. Был уже сделан беглый набросок красками: густая толпа, в несколько десятков человек, надрываясь, идет по берегу, за ней еще бурлацкая артель. На гладкой поверхности реки тянутся баржа за баржей. Сделав набросок картины, Василий Васильевич приступил к разработке этюдов. В Пертовке он собрал бурлацкие «костюмы» — лохмотья. Не было недостатка и в натурщиках. Отец раздобрился: отвел в барском особняке самую большую комнату для работы. В стену были вбиты крюки, за них зацеплены бечевы с лямками. Эти лямки натурально, как бурлаки на Шексне, тянули любецкие и пертовские мужики. Охотник Степан, сторож Максим, садовник Илья не прочь были позировать художнику, благо заработок на этой легкой работенке, возбуждавший у них смех и недоверие, приравнивался к заработку настоящих бурлаков.