— Васятка, — сказал он вдруг так резко, что сидевшие за столом перестали есть. — Васятка, — после длительной паузы повторил отец, — мне ведомо и матери твоей тоже, кто из наших сыновей кем будет. За этим не надо идти к цыганам и гадать… Николка выучился — будет коммерсантом; Сергей имеет склонности к военному делу; Сашка — тот кропает стишки и рассказики, предположим, пока никуда не годные, но чем черт не шутит: он может стать писателем, поэтом. А ты, гардемарин Морского корпуса, мог бы стать морским офицером, верным слугой царю и отечеству. Но станешь ли? Что тебя ожидает? Дух противоречия не приведет тебя к добру… Ты слушаешь меня?
— Слушаю, папа, — задумчиво отозвался Василий. — Продолжайте, я слушаю.
— Слушаем и мы, — скорбно проговорила Анна Николаевна.
— Так вот, — продолжал отец, — так и знай: изводи сколько хочешь бумаги и карандашей для баловства, но знакомства с питерскими художниками не к лицу тебе. Не забудь, что ты — сын дворянина, и я не позволю тебе стать маляром-живописцем!
— А я все-таки хочу стать художником!.. — резко возразил Вася. — Это мое желание. И не мешайте мне его осуществить. А если поможете — буду только вам, моим родителям, благодарен. Думаю, что добьюсь своего. Так и знайте: помещиком мне не быть, офицером — тоже.
— Что я слышу!.. Молокосос! Кто тебя такого породил?! — рассвирепел отец.
Кусок шекснинской стерляди застрял у Анны Николаевны в горле. Она закашлялась и со слезами на глазах вышла из-за стола. Отец стукнул кулаком по столешнице, бледный удалился в кабинет. Примирение не состоялось…
Отдышавшись на кожаном диване, отец, не раскрывая дверей, громко крикнул:
— Мать! Пришли парикмахера!..
И вмиг со двора в чистом холщовом халате, со всеми принадлежностями парикмахерского ремесла появился в кабинете помещика старый отставной солдат, искусный цирюльник. Он брил барина через день. Каждый раз, натуго оттягивая тройной подбородок и нещадно выскабливая короткую седую щетину, спрашивал:
— Ну, как бритвочка, не беспокоит ваше высокородие?..
И каждый раз Верещагин, наслаждаясь бритьем, отвечал:
— Ничего, бритва в порядке и беспокойствия не причиняет.
Сегодня барин был хмур и на обычный вопрос цирюльника ответил, тяжело вздохнув всей грудью:
— Поострей твоей бритвы отношения с сыном Васькой, и беспокойству не предвидится конца…
— Уладится, ваше высокородие.
— Нет, не уладится. Упряма наша верещагинская порода. Черт с ним! Уступлю. Ему жить. А мои дни к закату идут — не к Петрову дню, а к Покрову приближаются…
В царский приезд
Пастушонок Петька сидит на камне, свесив босые ноги. Темно-синие портки засучены выше колен, домотканая рубаха с расстегнутым воротом подпоясана веревочкой. На плече у Петьки кнут. На груди к загоревшему потному телу прильнул медный крестик на гайтане. Петька сидит надувшись, не дышит, не мигает, не шевелится. Рядом с ним на кочке, примяв траву, удобно расположился Вася Верещагин. У него на коленях дощечка, на дощечке бумага. Вася рисует Петьку в профиль. Тут же, возле юного художника, толпится полукругом несколько подростков. Наблюдают, как из-под Васина карандаша вырисовывается всамделишный Петька — курносый, с кудлатой головой и даже с каплями пота на лоснящемся лбу.
— Здорово выходит!
— Как живой!
— Одно худо, — подмечают ребята, — для Петькиных ног места на бумаге не хватило.
— Ну стоит ли такие грязные лапищи рисовать? Царей и то иногда только до пупа рисуют, — отвечает Вася на замечание. И, сняв с дощечки рисунок, подает пастушонку:
— Вот тебе от меня на память. Ребята завидуют Петьке:
— За что это ему?
— Хорошо коров пасет, звонко песни поет, — говорит Вася.
Ребята всей гурьбой рассматривают рисунок, а Вася любуется на Шексну. По ней плывет раскрашенная купеческая баржа-беляна. Плывет она против течения медленно и не сама собой: тащат баржу двести бурлаков, тяжело шагающих по берегу густой толпой. Слышится бурлацкая песня — «Дубинушка».
«Нелегко им, — думает Вася, глядя на бурлаков, — до Питера не близко».
Бурлаки подходят. Толстые канаты натянуты туго. Лямки, как хомуты, — у кого в обхват поперек груди, у кого перекинуты наискось через плечо. Идут бурлаки, упираясь босыми ногами в сыпучий, разогретый солнцем песок, идут, склонив головы, и тихим голосом поют, словно стонут. На их изможденных лицах ни улыбок, ни радости. Одежда — рвань, а некоторые без рубах, полуголые.