— Прекрасно! Какими хорошими словами выразили вы всё то, над чем я думал, работая над картинами «Нападают врасплох» и «Окружили», — сказал Верещагин. Он попросил автора подписать стихотворение. Студент достал из записной книжки карандаш и расписался: «Всеволод Гаршип».
— Ваше отчество? — спросил художник.
— Михайлович.
— Буду знать, буду знать, — проговорил Верещагин, пряча стихотворение в карман пиджака. — Надеюсь ваше имя встретить в печати.
— Не исключена и такая возможность, — улыбнулся Гаршин.
— Желаю удачи. А вы, случайно, не из наших, вологодских-новгородских мест?
— Нет, Василий Васильевич. Но Шексну вашу знаю. Бывал там около Кириллова в Федосьином Городке. Красивые места. Река быстрая, холмистые берега. Бывал и в монастырях, смотрел живопись и архитектуру древнейших времен. Богата памятниками старины наша матушка-Русь, а Север — особенно. Да и люди там с упрямкой, но общительные. Наверно, эта общительность от артельных отхожих промыслов, от бурлачества. Там в каждой деревне бурлаки. Нельзя пожаловаться и на гостеприимство, — продолжал Гаршин, — бывал я около Кириллова и Белозерска во многих деревнях в престольные праздники. Там, несмотря на бедность, всё же люди умеют приготовить обилие всяких кушаний и пития.
— Да, на этот счет у нас люди изобретательны: понимаете, пироги — и те бывают у них не менее как двадцати сортов! — увлекшись разговором о земляках, сказал Василий Васильевич, а Гаршин, улыбаясь, начал перечислять: — Шаньги, мушники, налитушки, опарники, гороховики, рогульки, колобки и чего только деревенские люди не придумают в своей тихой, мирной жизни, чтобы хотъ чем-нибудь скрасить ее. А потом вот так, по воле «его величества», попадают эти кириллово-белозерские жители; куда-то в далекие туркестанские края, честно дерутся, не ведая — за что, честно умирают, вот так, как об этом красноречиво свидетельствуют ваши, Василий Васильевич, картины.
— Видите ли, — ответил на это Гаршину Верещагин, — я так думаю, что будет время — будет постоянно мир на земле, но пока еще такой порядок, что голоса дипломатов заглушаются ревом пушек… Ну, Всеволод Михайлович, спасибо за хорошие слова о выставке. Желаю вам успехов! — Они крепко пожали друг другу руки и расстались в переполненных зрителями комнатах солидного учреждения, предоставленного для выставки…
А толпа все прибывала и прибывала… Полиция впускала зрителей группами, и все-таки происходила давка и толкотня. Иногда полиции появлялось больше, чем следует, — значит, кто-то пожаловал из высокопоставленных. Побывал на выставке и генерал Кауфман, находившийся в те дни в Петербурге. И совсем неприятные разговоры дошли до туркестанского генерал-губернатора о том, что художник Крамской неосторожно проронил о выставке похвальные и дерзкие слова: «Выставка туркестанских картин Верещагина — это колоссальное явление, событие, превышающее все завоевания Кауфмана…»
— Что это — искусство или бунтарство? — в тесном офицерском кругу возмущался Кауфман. Осматривая выставку, он остановился против картины «Забытый». Нахмурился и приказал адъютанту:
— Позовите прапорщика Верещагина! Ах, да вот он сам! Где же это вы, Верещагин, видели, чтобы мои солдаты забывали и оставляли мертвецов на поле боя, на съедение птицам? Такие сюжеты подрывают военный дух, оскорбляют армейскую честь. Сознайтесь, вы «Забытого» нигде не видели? Будь так, вы первый потребовали бы предать его земле!..