День за днем в беспрерывных переездах, в трудах и заботах проходило индийское долгое лето. Верещагин побывал во многих местах: в пустынях, джунглях, на самых высоких горах. Коллекция этюдов, эскизов и рисунков карандашом с каждым днем росла и радовала художника. Проходили своим чередом долгие месяцы пребывания Верещагина в Индии. Времена года менялись почти незаметно, не было здесь ни суровой зимы, ни слякотной осени; но в течение одного дня, путешествуя в горах, можно было видеть и вечные снега на вершинах, и бурлящие по-весеннему ручьи на спусках гор и в ущельях, и цветущие плодоносные долины… За это время в походных ящиках и дорожных чемоданах художника уже были сложены многие его предварительные наброски для будущих задуманных работ. Тут были этюды Дарджилинга; кладбища огнепоклонников, выходцев из древней Персии; монастыри, мечети и гробницы; типы земледельцев, индийских рабочих и изнуренных трудами и заботами женщин. Многие этюды были посвящены изображению художественных памятников, скульптурных фризов и всяких украшений, встречающихся в зданиях, созданных мудростью древних индийских мастеров… Часть работ Верещагин отправил посылками в Россию Стасову.
Из Бомбея Василию Васильевичу были доставлены письма, пришедшие из России. Письма от Владимира Стасова читал он в первую очередь. В одном из них между прочими петербургскими новостями Стасов сообщал, что две недели назад Академия художеств соизволила произвести Верещагина в профессоры…
— Ты слышишь, Лиза?! — возмутился Василий Васильевич, не дочитав письмо до конца. — Меня «коллеги» почтили производством в профессоры.
— Поздравляю! — поспешила сказать Елизавета Кондратьевна.
— Благодарю покорно, — насмешливо ответил Верещагин и сразу же, с присущей ему горячностью, стал излагать Стасову просьбу передать в «Петербургские ведомости» или «Голос» коротенькое письмо в редакцию.
«М. Г., прошу Вас дать место в Вашей уважаемой газете двум строкам за сим следующего протеста: Известясь о том, что Академия художеств произвела меня в профессоры, я, считая все чины и отличия в искусстве безусловно вредными, начисто отказываюсь от этого звания…»
Письмо было писано 13 августа, а 26 сентября Стасов писал Верещагину по этому поводу:
«Письмо Ваше с отказом от профессорства я напечатал, и именно в «Голосе»… на другой день перепечатали все газеты — русские, французские и немецкие… Эффект на публику произошел громадный, спорам и толкам не было конца. Одни были в восхищении, особенно молодежь художественная и всякая (я слышал даже, что иные молодые художники толковали о том, что хорошо бы Верещагину послать адрес). Ну, и, разумеется, все ретроградное и консервативное — одним словом, весь хлам пришел в негодование и ярость…»
Не сразу попало в руки Василия Васильевича это письмо. Оно долго пролежало на почтамте в Бомбее. Письма от Стасова поступали еще и еще. А Василий Васильевич, не теряя времени, пользуясь любыми способами передвижения, ездил по Индии, наблюдал за жизнью населения и старательно работал. Он много писал этюдов, и было с чего писать в этой богатой контрастами стране. Живя далеко от России, среди чужих людей, нередко подвергаясь всевозможным лишениям и опасностям, он не забывал о родине. Часто сообщал в Россию Стасову о своих скитаниях и еще чаще получал от него сообщения о петербургских новостях. Воспользовавшись отказом Верещагина от звания профессора Академии художеств, выступил в печати академик Тютрюмов… В числе писем, полученных из России, было опять несколько стасовских, в одном из них Стасов с негодованием писал о клеветнических выпадах Тютрюмова.
«Наученный или науськанный подонками здешних художников, всем старьем и всем, что есть отсталого и ретроградного, — писал Стасов Верещагину, — выступил на сцену какой-то бездарный академик Тютрюмов и в мерзкой газете «Русский мир» напечатал, что Вы писали картины не сами, а с помощью разных мюнхенских художников, так что была Ваша фирма, а не Ваша работа. Тут же он нападал на Ваше высокомерие по поводу непринятия профессорского звания, говорил, что такого примера еще не бывало… Тут вся наша литература поднялась, как один человек, в защиту Вашего таланта и честного имени, как, быть может, еще отроду не бывало. Я же, со своей стороны, выступил первый и печатно заявил, что в Ваше отсутствие я, как близкий Вам человек и получивший притом поручение иметь попечение о Ваших художественных и других делах, требую от г. Тютрюмова немедленных доказательств его клеветы, не то привлеку его к суду, а дело исследую до точности и здесь и за границей. Тютрюмов перепугался от всего этого, начал вилять, как-то извиняться, а на мой повторительный категорический вызов (печатный) наконец ответил, словно пойманный школьник, что всё это были «слухи» и фактов у него никаких, и он первый же готов отступиться от всего сказанного…»