Однажды, когда на балканских возвышенностях наступили холода, выпал обильный снег и по-российски закрутились бешеные метели, Верещагин побывал в одной из дивизий генерала Радецкого. Дивизия занимала оборону на Шипкинском перевале. А генерал, любитель кутить с утра до вечера, находился в пяти верстах от расположения своих войск, в теплой землянке, под надежным прикрытием бревенчатого навеса. Радецкий отсиживался в тепле и безопасности. Азартно играя со своими штабными офицерами и интендантами в «винт» и в «двадцать одно», он и не думал о том, что происходит в снежных окопах. Скрывая истинное положение от начальства, генерал ежедневно слал в штаб верховного главнокомандующего и в Петербург одно и то же телеграфное донесение: «На Шипке всё спокойно». Между тем солдаты погибали не столько от турецких пуль, сколько от морозов и ураганных метелей. Обмороженных солдат изо дня в день отвозили партиями в госпиталь, в город Габрово. Дивизия таяла, пополнялась резервами, медики не успевали справляться с обмороженными, а Радецкий неизменно докладывал командованию: «На Шипке все спокойно».
Верещагин пробрался в горы, где оборонялись и замерзали заметаемые снегом солдаты. Он набросал карандашом этюды будущих картин: «Снежные траншеи на Шипке», «На Шипке все спокойно» — и показал их Радецкому.
— Ваше превосходительство, на Шипке не так уж спокойно, как вам кажется. Вот, обратите внимание: этот набросок сделан мною с натуры. Солдаты сидят и лежат, скрючившись, в своих холодных шинелишках, в изношенных сапогах, не в землянках, а в окопах, вырытых прямо в снегу. Единственное спасение от холода — башлык. Но этого, как видите, недостаточно. Народ умирает от холода, а интенданты — не секрет! — воруют и дуются в карты. Им, ваше превосходительство, и дела нет до мученика-солдата…
— Позвольте, позвольте, — рьяно запротестовал Радецкий. — Адъютант, сюда!.. Поглядите, что изобразил художник. Так ли это?
— Ему видней, он там был. Полагаю, что так, ваше превосходительство. Есть обмороженные, есть насмерть замороженные. Кто же мог ожидать таких холодов!
— В самом деле, кто же мог угадать божие соизволение? Здесь же Болгария, а не Сибирь. Летом здесь виноград, розы, хризантемы, и вдруг — нате, пожалуйста: мороз, вьюги… Кто же мог знать? Ну-с, как нам быть, господин Верещагин? Как бы вы поступили на моем месте?
— Вы командуете, ваше превосходительство, вам и принадлежит забота о спасении замерзающих, — сказал художник. — Надо поднять на ноги интендантство, привести в чувство этих пьяниц и мошенников. Пусть откуда угодно добудут и выдадут солдатам полушубки, теплое белье, валенки, шерстяные портянки, рукавицы. По чарке водки надо отпустить на каждого — для поднятия духа. До самого царя надо дойти в хлопотах о солдате. Дитя не плачет — мать не разумеет. А ваши люди, — лукаво улыбаясь, добавил художник, — день за днем потешают высшее начальство одной депешей… Чего доброго, такая депеша в поговорку войдет.
Вернувшись от Радецкого, Верещагин доложил о своих впечатлениях Скобелеву в штабной квартире.
— Как же, как же, всем известно, что у Радецкого всё обстоит благополучно: «На Шипке все спокойно». Да, Василий Васильевич, пошли воевать, а многого не предусмотрели, многого не учли! Вот и отдуваемся. И теплая одежда нужна обязательно, и шанцевый инструмент у нас не в достатке, и бескормица, и лошади некованые. Сплошь и рядом из-за мелочей да из-за недоглядок расплачиваемся солдатской кровью. Хорошо, если у кого совесть этим будет потревожена, а то вот сидит старый дуралей, да в карты дуется, да шампанское ведрами хлещет. А побывал бы в траншеях, посмотрел бы на обледеневшие трупы солдат, авось не твердил бы, как дятел, в уши верховному и в Петербург: «На Шипке все спокойно». В военное время самообман и благодушие хуже противника. Ну, как — прозябли небось, побывав там? — заботливо спросил Скобелев и, не дожидаясь ответа, распорядился подать горячего чаю.
Верещагин сбросил болгарский дубленый полушубок, снял ватную поддевку и подсел поближе к накалившейся железной печке. Скобелев придвинулся к Верещагину и снова доверительно заговорил:
— Мне вот эти донесения Радецкого, Василий Васильевич, напоминают, знаете ли, такую песенку франко-прусской кампании:
Вот это-то «благополучие» и довело французов до того, что сам император угодил в плен!..
За чаем разговорились о политике, о социалистах и анархистах. Скобелев выспрашивал Верещагина: