— Вася, что с тобой? — спрашивала Елизавета Кондратьевна. — Зачем изводить себя так мыслями, работой? Разве мы плохо живем? Разве тебе мало почета? Зачем же так? Надо беречь свое здоровье. В Вену с выставкой собираешься…
— Вена подождет. Новые картины возникают у меня перед глазами… Вся пятерка повешена публично! А кроме них будут истреблены сотни, тысячи невинных. Между прочим, об одном из этой пятерки я как-то, Лиза, от Яблочкова слышал. Кибальчич ему фамилия: то ли своя, то ли поддельная, — их трудно понять. Оказывается, он был у них техником по изготовлению бомб. И такая у него здоровая, умная голова! Знаешь ли, до чего он додумался? Составил конструкцию летательной машины. И не такую, как у Можайского, а по типу ракеты, и вместо двигателя — взрывные заряды. Что-то такое, говорят, было им придумано очень смелое. Человек этот мог стать завоевателем воздуха. Не утерпел, пошел он с бомбой на царя. Чудак! Царей могут поставлять хоть по штуке на день, а где такие изобретатели, как Кибальчич?.. Эх, люди, люди, не знают себе цены!..
После нескольких лет напряженной работы и завершения картин о русско-турецкой войне Верещагин почувствовал усталость и потребность в отдыхе. В последующие два-три года он решил заняться устройством выставок в крупнейших городах Европы. В одном только 1882 году Верещагин получил предложения об устройстве его выставок в Берлине, Гамбурге, Дрездене, Дюссельдорфе, Брюсселе и Будапеште. В помощь себе для устройства выставок Василий Васильевич вызвал из Петербурга вышедшего в отставку брата Александра. В том же году, по просьбе своего брата, Александр привез в Париж надежного сторожа из костромских мужиков — Якова Михайлова, оказавшегося, кстати, хорошим плотником, что было не лишним при упаковке и отправке картин багажом в разные города. Яков был самым верным и бескорыстным помощником на художественных выставках Василия Васильевича. Здоровенный, с крупными складками на лице, Яков выглядел богатырем. Одевался он в кумачовую рубаху-косоворотку с черной вышивкой по вороту и подолу. Поясок на нем был тканный в Ипатьевском монастыре, с густыми кистями и вышитым от первой до последней буквы псалмом «Да воскреснет бог». По разумению Якова, этот пояс имел магическую силу против всех чертей, почитался им превыше медного креста. Яков полюбил путешествия с картинами своего доброго хозяина. Жизнью он был весьма доволен, все его удивляло, ничто не огорчало, жалованье и чаевые копились; и скоро их скопилось столько, что, по подсчетам Якова, на них можно было уже построить «двоежитный» дом с кирпичной трубой и железной крышей.
— Только дай бог мне да хозяину здоровья, а остальное все есть и будет! — говорил Яков, радуясь такому неожиданному счастью. — Где еще и кому такая работка да служба посчастливится, как мне? Где я только с Васильем Васильевичем не побывал, каких только людей не видал! Как в сказке: и цари, и короли, и принцы, и красавицы всякие в драгоценных каменьях приходят на выставку…
Бюргеров немецких Яков недолюбливал:
— И рослые, и с лица недурны, и одеты хорошо, а жадны, не раздобрятся, гроша не отвалят за раздевание и одевание. В Питере — рубли летят! А тут, в германской столице, знают цену денежке. Один богатый немчура какую-то монетку обронил, все коленки по полу изъелозил, да так не нашел. Смехота! А я, не будь дурак, достал ему из своей мошны копейку и подал на бедность…
Однажды во время Берлинской выставки, открытой в роскошных, обставленных цветами залах театра Кролля, Яков, запыхавшись, прибежал в номер гостиницы, где на несколько дней остановился Верещагин.
— Василий Васильевич, меня ваш братец Александр Васильевич за вами прислали. Там какой-то генерал, тощий-тощий, по выставке бродит. И фамилия похожа на моль… Должно быть, важный… Братец ваш велели позвать вас.
— Ах, вот что! Фельдмаршал Мольтке. Раз такая птица — придется сходить.
Через несколько минут Верещагин представился известному фельдмаршалу и теоретику военной науки. Мольтке ходил по залам, прикрывая рукой глаза от света, падавшего, на его изможденное желтое лицо. В отдалении от фельдмаршала двигалась группа штабных офицеров. Громко восхищаясь, они рассматривали военные картины. Художник и Мольтке переходили из одного зала в другой, и никто не мешал им. Дисциплинированная немецкая публика — штатская и военная — не осмеливалась даже близко проходить мимо Мольтке. Вот он остановился рядом с художником против мрачной картины «Панихида» и, скрестив на груди пожелтевшие высохшие руки, задумался. В эту минуту где-то за декорациями, на хорах, раздались унылые звуки органа и скрипок. Оркестр исполнял церковную похоронную мелодию «Со святыми упокой».