— А без доверия разве я пришел бы к тебе хорониться?
— Ну, так вот, хотел я спросить еще одно: ты у себя на заводе кого видал? Таких же мастеровых, как сам. А помнишь ты про всю нашу Россию, про мужиков неграмотных, темных? Да грамотные-то… Меня возьми: я, может, сто книг прочитал, не меньше того. А вижу я перед собой прямую дорогу? Нет! Смутно все кругом меня, а то и вовсе темно. Одно я знаю: таких, как ты, — горстка малая. Ну куда вам против войска, против пушек?
Гость заговорил по-прежнему негромко, но с такой особенной, скрытой силой, что Гриша привстал в одной рубашке с постели от непонятного для самого себя волнения.
Гость говорил о кучке людей, идущих по обрывистому и тесному пути… Идут они, крепко взявшись за руки. Они окружены со всех сторон врагами и идут под их огнем…
Гриша совсем ясно увидел крутой обрыв, и по его краю идут ночью люди, взявшись за руки. А далеко в степи горит зловещий огонь.
Наступило долгое молчание.
Иван Шумов спросил шепотом:
— Это ты чьи слова говорил?
— Того, за кем мы идем.
— Вы? Большевики? — опять зашептал отец. — Ну, вот теперь и суди: я тут из мужиков самый грамотный в окружности, а и я толком не знаю, что это название значит… сердцем, может, и чую, а умом — нет, не разобрался.
Гость помолчал, усмехнулся:
— Слыхал я не так давно в вагоне железной дороги проезжий один толковал: «Большевики — это те, кто народу как можно больше добра хотят, потому и называются так». Ну, а точнее сказать — это партия рабочего класса, которая в борьбе за счастье народа идет вперед бесстрашно… И будет идти до конца! Я тебе тут, Иваныч, книжку одну оставлю, прочитаешь — многое поймешь! Только от чужих глаз хорони ее.
— Спасибо! — горячо откликнулся Шумов. — Схороню!
Гость снова заходил по комнате.
— Видел ты когда-нибудь, Иван Иванович: бурлит ручей, только что разлился, ему бы шире пробивать себе дорогу, — а нет — смотришь, ушел под землю, не видать его. Пропал? Нет! Настанет время, выйдет тот ручей наверх полноводной, могучей рекой!
Гриша, привстав, глядел широко раскрытыми глазами. И гость, повернувшись, увидел его:
— Смотри, Иваныч: наследник-то твой не спит!
— Да он, если и слыхал что, ничего не понял, — как будто успокаивая гостя, проговорил отец.
— Я все понял! — сердито сказал Гриша.
Гость засмеялся, подошел к постели ближе:
— «Понял, Ванюшка?» — «Понял, баушка». — «Что ж ты понял, Ванюшка?» — «А ничего, баушка».
Гриша присказку эту знал. И повторил сердито:
— Я все понял!
— Не шуми, — откликнулся отец: — проснется мать, тогда вот поймешь!
Гриша второпях, потихоньку, чтобы не разбудить мать, заговорил:
— Вы тут — про ручей… про Железный ручей толковали. Я давно про него знаю, я, может, сам буду искать его.
Гость все посмеивался, потирая ладонью стриженую голову:
— Ну вот видишь, Иваныч: он и вправду все понял.
От их говора проснулась не мать — та спала крепко, — проснулась бабушка. Она вышла из своего чуланчика, маленькая, бесшумная; темное ее платье почти не выделялось из полумрака. И начала завешивать окно.
Гость, заметив ее не сразу, привстал неловко.
Бабка сказала с укором:
— Люди-то увидят: свет ночью горит. Что подумают? Время-то какое, ох, господи!
Она завесила окно чем-то темным, должно быть своей старой юбкой, и ушла вздыхая.
Гость беззвучно засмеялся:
— Бабушка-то, а? Умница!
— Умная, — серьезно подтвердил отец. — А что, друг, не устал ты с дороги?
— Устал.
Гость крепко потер обеими ладонями щеки, будто умывался, и присел к столу. Пока отец стелил на пол широкий полосатый сенник, он успел заснуть, уронив на грудь круглую голову.
Три дня прожил слесарь рижского завода «Феникс» Петр Сметков в избе Шумовых.
На четвертый день мать за обедом сказала:
— Похоже, что «сама» узнала про Петра Васильевича. У Тэкли спрашивала, что за человек.
«Самой» звали Перфильевну.
Гость улыбнулся:
— Ну что ж… сегодня уйду. Бумаги мне обещались доставить, думал дождаться. Ну, ничего.
Гриша после обеда пошел с Яном к оврагу, там стояла в песке загодя приготовленная ими новая неприятельская армия. Сражались дотемна.
А когда он вернулся домой, гостя уже не было.
14
Гриша слышал, как Перфильевна грозилась рассчитать отца. Но время шло, лето кончалось, а все оставалось по-старому.
И все-таки Гриша не удержался, похвастался Яну:
— А мы, может, скоро в город уедем.
— В город?
Ян сразу стал серьезным, загрустил. Это только воодушевило Гришу: