Ромм советовал Воронихину и Павлу летние месяцы проводить порознь: Павлу – знакомиться с работой на рудниках, изучать минералогию, осматривать заводы. Наследнику графа и крупного промышленника все это пригодится; Воронихину – на две недели поехать в Германию для изучения образцов готической архитектуры и перспективной живописи немецких художников. В конце лета они возвращались в Женеву и до наступления занятий у профессоров делились летними впечатлениями Так незаметно пролетели два года в Женеве и в разъездах Перед тем как поехать в Париж, предупредительный Ромм зная существующее в то время положение во Франции исподволь стал готовить своих русских питомцев к поездке, дабы не ошеломить их возможными неожиданностями.
– Друзья мои, – держа в руках раскрытый том Вольтера, говорил он Павлу и Воронихину с волнением, какого они еще не примечали за своим учителем, – я хочу уведомить вас заблаговременно, что во Франции назревают глубокие потрясения. Еще четверть века назад Вольтер писал в предвидении будущего Франции: «Все, что я вижу, сеет семена революции, которая настанет неминуемо. Но я буду лишен удовольствия быть ее свидетелем… Просвещение мало-помалу распространилось до такой степени, что взрыв ее последует при первом удобном случае, и тогда будет славная возня. Счастливая молодежь – она увидит хорошие вещи». Вольтеру можно верить. Я верю, но только лишь в этом вопросе, и духовенству Франции, которое, подчас находясь в противоречиях с королевской властью, заявляет во всеуслышание о том, что «в королевстве между скипетром и кадильницей происходят постоянные столкновения, рано или поздно, непременно разразится революция. Кризис в разгаре, и эта революция может быть только очень близка…» В наше время Мирабо, человек довольно известный у меня на родине, заявляет открыто: «Франция созрела для революции…»
– А разве нет законов против революции? – наивно спросил Павел, – разве король так слаб, что не может наказать умышленников, стремящихся к перемене власти?
– Революция не будет считаться ни с чем: уже трещит королевский трон, пишутся новые законы, старые отжили свое время. И что значит закон? – продолжал Ромм убеждать Павла и погрузившегося в раздумье Воронихина. – Закон, прежде всего, должен обязывать самого короля соблюдать все законы, направленные на облегчение жизни народа. Если же король нарушает их, то ему полагается смертная казнь. Такой порядок был в древние времена на Цейлоне. Хороший порядок!.. Я знаю о том, как аббат Рейналь в книге, присужденной к сожжению, писал: «Закон не имеет значения, если нет меча, без различия носящегося над всеми головами и подсекающего все то, что подымается выше горизонтальной плоскости, по которой он движется». Итак, друзья мои, не наше дело теперь разбираться в том, кто и что изрек по поводу революции и законов. Мы из Женевы едем во Францию, в родную мою Францию, в Париж. И хотя время тревожное, поездка наша неотложна. Не советую писать старому графу ничего его беспокоящего. А вам, Попо, не лишне будет соблюдать в Париже инкогнито. Фамилия Андре – Воронихин ни о чем не говорит. Строгановы в Париже давно известны как виднейшие русские вельможи. А вельможи теперь не в чести у простого народа. Итак, Попо, выбирайте себе псевдоним…
Павел Строганов не испугался поездки в Париж в это тревожное время. Заинтригованный своим учителем, охваченный его волнением и неизвестностью, которая его ожидала, он сказал:
– Учитель мой! И ты, Андре, я с удовольствием еду с вами в Париж. Не покидайте меня ни на час. Я люблю вас, моих самых дорогих друзей. Зовите меня Полем Очером, по названию нашего нового завода – Очерского, что построен в Камском краю… Не вижу беды в том, что в Париже, в доме, принадлежащем отцу моему, я буду Очером. Так будет, пожалуй, удобней…
Воронихин слушал Жильбера Ромма, верил ему и, молча соглашаясь с ним, одобрительно отнесся к ею предложению: «Пусть молодой граф на время спрячет свое графское превосходство, пусть побудет обыкновенным русским. Но сумеет ли?»
По пути в Париж они заехали на родину Жильбера – в Риом. Старушка мать Жильбера в предчувствие тревожных событий просила сына стоять подальше от них, знать лишь свое скромное дело – быть воспитателем двух взрослых русских учеников. Ее добродетельный сын не хотел тревожить старушку и вскоре написал ей из Парижа:
«Мы – люди чуждые политике, и нам нет никакого дела до народных сборищ…»
По простоте своей мать поверила сыну и была спокойна за него, пока не узнала от друзей Жильбера о том, что он в те же дни писал им совсем другое:
«…Мы не пропускаем ни одного заседания в Версале. Мне кажется, что для Очера это превосходная школа публичного права. Он принимает живое участие в ходе прений. Мы беспрестанно беседуем о них. Великие предметы государственной жизни до того поглощают наше внимание и время, что нам почти не приходится заниматься чем-либо другим».
В своих письмах Жильбер не упоминал о Воронихине. Андре всего менее привлекали бурные сборища парижан Париж увлекал его архитектурой дворцов, соборов, ансамблями улиц и площадей.
Воронихин не готовился стать политическим деятелем Он – художник по натуре и призванию, а на образцах архитектуры Парижа было чему поучиться…
И опять – альбомы, зарисовки – каждый день. Луврская колоннада с ее внушительным центральным павильоном казалась ему одним из самых интересных сооружений. Сюда Воронихин приходил много раз осматривать здание снаружи и его внутреннее устройство. На некоторых памятниках зодчества в Париже он приметил влияние древней Греции, пришедшее сюда через Рим. Здание парижской биржи, многие церкви, увенчанные легкими, как бы несущими на себе всю тяжесть строений колоннами коринфского ордера, и другие подобные здания, составлявшие красоту и гордость классически правильных площадей Парижа, были замечательными образцами для изучения. Пытливый ум Воронихина не останавливался только на внешнем изучении «на глазок» лучших произведений архитектуры. Он приходил в библиотеки и, владея французским языком, заранее знал, к чему проявить интерес, спрашивал чертежи, рисунки зодчих, пользовался нужной литературой, приобретал знания самостоятельно, прочно, ибо к этому был подготовлен в России.
В то время в Париже он успел не раз прочесть трактат Палладио «Четыре книги о зодчестве» и все «Десять кнш о зодчестве» Леона-Баттиста Альберти в переводах Мартэна. Труды древнего автора Марка Витрувия Полиона, жившего в первом веке до нашей эры, явились настольной и самой желанной книгой Воронихина. Из трактата «Об архитектуре» Андрей Никифорович узнал очень много полезных сведений, дополнявших его познания, полученные в Москве у Баженова. Кстати, Баженов, преподавая архитектуру, нередко ссылался на Витрувия, имея в своем пользовании лишь крайне сокращенную переделку его знаменитого трактата. А тут, в Париже, Воронихину представилась возможность в полноте и подлиннике заняться тщательным изучением зодчества на опыте древних, непревзойденных мастеров.
Из десяти книг Витрувия, составлявших цельный единый труд «Об архитектуре», Воронихин узнал как общие принципы строительного искусства античного мира, так и отдельные частности технического порядка, свойства и качество строительных материалов и применение их.
И не только эти сведения привлекали Воронихина, поставившего себе цель быть зодчим, он внимательно изучал по Витрувию и Альберти технические приемы и механические приспособления, без коих в строительстве зданий обойтись невозможно. Интересовался даже метеорологией, влиянием определенных климатических условий на строительство зданий.
Целые дни и вечера Андрей проводил в библиотеке, тщательно выписывая из книг и запоминая изречения древних зодчих о том, как они соблюдали пропорции зданий, как мостили полы, как сочетали архитектуру и ваяние в целях придания красоты строениям. Иногда Павел и Ромм, отвлекаясь от бурно протекавших событий, просматривали из любопытства записи, чертежи и рисунки Воронихина и одобряли его настойчивость в учении.