– …и чтобы у ног возлежал мой любимый мопс, – добавил граф.
– Справа, в тени у двери, надлежит поставить три фигуры: купца, пришедшего к вам якобы по делу; около купца – лакея с камердинером. Да еще подальше, за колоннами, будет кое-кто из знатных посетителей, человек пять-шесть, рассматривать ваши редчайшие картины…
– Задумано верно, работай, Андре. Но знай: твоя акварель будет собственностью строгановской, как и эти залы, – навсегда!.. Работай – вознагражу. Да, еще вот что, друг мой, годы-то мои идут. Художники грешат перед вельможами, подкрашивая их вопреки правде. А ты так пиши, как делает портретные бюсты Шубин, без прикрас, без боязни. Что ж, Андре, было время и меня изображали живописцы Ротари, Лампи, Рослен и Варнек то юношей-красавцем, то умником, соответственно моему сану. Теперь годы берут свое: стар я и немощен. Однако еще поживу!.. Изображай меня, Андре, и дремлющим. В мои годы захочется и тебе вздремнуть в мягком кресле.
Вскоре после завершения работ по восстановлению дворца Воронихин закончил акварелью «Строгановскую картинную галерею» и преподнес ее графу. Александр Сергеевич до слез смеялся над своим изображением и над безобразным, покорно вытянувшимся у его ног мопсом, и над купцом, стоящим у двери и ожидающим, когда старому графу угодно будет обратить на него свое высокое внимание.
– Хороша вещь! – похвалил граф воронихинскую акварель, – поистине хороша. Чем же вознагражу тебя, друг мой? Деньги? Зачем тебе деньги, ты сам золото… Поезжай-ка на лето в Братцево и Городню к моему шальному Попо. Отдохни, запасись здоровьем, а к осени – обратно. Ежели скучно будет, не скучай, дело и там найдется. Слышно, княгиня Голицына, теща Попо, усадебку намерена строить, глядишь, понадобишься. Голова твоя – золото!.. Бриллиант!..
Охваченный добрыми чувствами, граф обнял Андрея и поцеловал его в гладкий высокий лоб.
ВЕСТИ ИЗ ФРАНЦИИ
Увлекшись в Петербурге перестройкой Строгановского дворца и другими делами, Воронихин почти не интересовался событиями, происходившими во Франции. Слышал кое от кого из вельмож, мимолетно вычитывал в «Ведомостях» и знал лишь в общих чертах, не вдаваясь и не вникая в подробности. Говорили и писали, что во Франции по-прежнему весьма неспокойно, что все державы отвернулись от нее и ждут, когда ослабевшая Франция займет прежнее свое место, оставив позади одни лишь горькие воспоминания о тяжелых прошедших годах…
В начале лета, как и обещал граф, Андрей Никифорович отправился в Братцево погостить у Павла Строганова. Попутно он задержался на два-три дня в Москве, посмотреть, что за эти годы построено нового в древней столице.
Построено было много, но самым примечательным зданием было творение зодчего Баженова – дом Пашкова на холме Моховой улицы. О намерениях своего бывшего учителя Баженова Воронихин знал еще до отъезда за границу, но только теперь пришлось ему убедиться, какая огромнейшая сила таится в этом архитекторе. Целый день провел Андрей Никифорович в доме Пашкова, с неослабным вниманием изучая здание, его внешнюю и внутреннюю отделку. Вспомнил Андрей Никифорович, что несколько лет назад на этом холме был небольшой сквер, обнесенный решеткой. А теперь стоял изумительный, сказочной красоты дворец. «Вот создать бы нечто подобное, – думал Воронихин, – и можно было бы почитать себя счастливым, не зря утратившим время свое, и умереть можно было бы со спокойной совестью…» И чем дольше рассматривал он здание, тем больше оно ему нравилось, и не столько пышностью, сколько композицией, напоминающей загородные особняки, но красотою и великолепием, превзошедшей любой из них.
В центре трехэтажное, всего лишь с четырьмя колоннами здание, первый этаж служит основанием, на котором зиждется главное здание, справа и слева два флигеля с фронтонами, лепными карнизами и с удачно к ним приставленными прямо на землю колоннами, отчего малые флигеля не затерялись в общем плане здания, соединенного могучим цоколем, галереями и балюстрадой. Пилястры, увенчанные роскошными капителями из листьев аканфа, легкие вазы, стоящие над колоннами и пилястрами по краю крыши и как бы продолжающие их, две статуи по краям центральной колоннады, круглая беседка в виде купола поверху здания, – все это привлекало внимание Воронихина.
– Прекрасно, прекрасно! – твердил он. – Поистине, великий мастер! Вот редчайшее сооружение, к которому ничего нельзя добавить и от которого нечего отнять. Прикоснись к этому дому рука другого зодчего, – и эта чудесная песня, созданная гением, будет испорчена… Место выбрано весьма удачное: на такой возвышенности свет и тени так играют на выступающих деталях и выемках, что, следя за этими неуловимыми эффектами, не хочется оторвать глаз от чарующего здания. Все учтено, все взвешено и поставлено на свое место без малейшей помехи одного другому; даже самое солнце и то призвано украшать и возвеличивать этот дом!..
Воронихин отошел к берегу Москвы-реки и оттуда, издали, продолжал любоваться зданием.
«Как должно быть великолепно выглядит дом Пашкова в светлую лунную ночь! Надобно побывать около него во всякое время суток, чтобы понять, почувствовать душу поэта, создавшего песню из камня… Увидеть бы Василия Ивановича, поздравить его!» – думал, рассуждая сам с собой Воронихин. Снова зашел он в дом Пашкова и у кого-то из сведущих людей узнал, что Баженов живет за городом, но собирается в эти дни поехать в Петербург по высочайшему вызову.
– А не знаете ли, где находится Матвей Федорович Казаков и каково его здоровье? – поинтересовался Воронихин.
Ему ответили, что Казаков здоровьем не обижен, под его началом строятся сразу две церкви, одна на Маросейке – Козьмы и Демьяна, другая – Ивана Предтечи на Садовой Земляной. Но сам Матвей Казаков, в полном спокойствии за своих сыновей – архитекторов, которым поручил наблюдение за постройкой храмов, уехал не то в Калугу строить усадьбу барину Еропкину, не то на Смоленщину, к купцу и промышленнику Барышникову.
Так и не пришлось Андрею Никифоровичу в этот раз повидать славных московских зодчих. До отъезда в Братцево он не пошел смотреть строящиеся казаковские церкви, но в дом московского дворянства в казаковский колонный зал «благородного собрания» решил пойти. Об этом зале ему уже приходилось слышать в Петербурге наилучшие отзывы. Колонный зал, созданный Матвеем Федоровичем, восхитил Воронихина беспредельно. Это был только зал, огромный прямоугольник, со всех четырех сторон уставленный массивными коринфскими колоннами. Зал строгий и величественный, приспособленный для официальных и торжественных собраний московского дворянства, по замыслу зодчего мог служить для балов и представлений. Ради этого Казаков решил допустить роскошную роспись потолка, которая показалась Воронихину излишней. Впоследствии, спустя годы, эта «амурная» роспись была уничтожена пожаром и вновь не восстанавливалась…
На следующий день Воронихин выехал в Братцево.
Павел Строганов с нетерпением ожидал дорого гостя. Обрадованный приездом Воронихига, он на той иге неделе устроил пирушку, пригласив многих гостей из Москвы и соседних усадеб. Среди них были родственники матери – княгини Трубецкой и родственники тещи – княгини Голицыной. Воронихин здесь почувствовал себя не отщепенцем и как бы не выходцем из Камскою Усолья, а вполне своим человеком. Павел Строганов почитал его даже повыше всех остальных гостей. Он с нескрываемым торжеством представил им Воронихина, сказав, что это и есть тот самый Андре, о котором он много им рассказывал и о котором старый граф пишет восторженные письма в связи с перестройкой дворца. В шумном веселии, происходившем в усадьбе Трубецкой, только супруга Павла Строганова – красавица, похожая на Сикстинскую мадонну Рафаэля, София Владимировна, чувствовала себя слегка омраченной: ее первенец, младенец Саша, прихворнул, и поэтому она часто отлучалась от гостей, бегала в детскую комнату, где «нянюшки» и «мамушки» с лекарем заодно суетились около ребенка. Между тем веселье в доме не умолкало, слышались изысканные разговоры на русском и французском языках вперемешку. Сама знаменитая Голицына, которой приходилось и с царями разговаривать и с королями танцевать, приставив лорнет к заплывшим глазам, разглядывала Воронихина и находила в его приятной внешности и манерах много общего с бароном Строгановым: «Вот ведь от простой девки, а каков человек! Князь да и только! Скромен? Да, но за этой внешней скромностью кроется волевая, устремленная натура!.. Шутка ли, взял на себя труд восстанавливать и исправлять непревзойденного Растрелли. Дерзко, однако похвально, стало быть, чувствует в себе силу. Женить бы его. На ком только?..»