Вознаградив Гаврилу Юшкова за эмалевую ладанку, Александр Николаевич, уезжая в Петербург, наказал старому и богобоязненному живописцу:
– Как подрастет у Марфы Чероевой Андрейко, ты его учи грамоте и рисованию. Да еще Пашку Карташева, как подрастет, возьми себе в ученики. За труды, буду жив, вознагражу тебя за сих безотецких нагулышей…
– Приголублю обоих, ваше сиятельство, со всей строгостью преподам им науку. Стало быть, от девки Карташевой тоже ваше дитя? – спросил художник барона.
И не рад был, что спросил. Барон, подняв кулак, грозно рявкнул:
– Не твое холопское дело, богомаз! – И сурово добавил: – Делай, как велено!
Никифору Воронихину, своему дворецкому, барон приказал из Нового Усолья переселиться в село Ильинское, где была главная строгановская контора, управлявшая всеми владениями и промыслами Прикамья. И ему же наказал барон взять на постоянное житье под надзор Марфу Чероеву и воспитывать Андрейку.
Пришлось Никифору Воронихину согласиться. И образовалась тогда у строгановского дворецкого одна семья из трех фамилий: сами – Никифор с женой и своими детками – Воронихины; жиличка – Марфа Чероева, а ее сынок – Воронин Андрейко. Однако ни для кого из соседей эта тайна не была тайной. И хотя подросший ребенок по наущению старших называл Никифора тятей, его супругу Пелагею – мамой, а свою родную мать Марфу сначала няней, а потом – теткой, все люди в окрестности – и добрые и злоязычные – знали, что это обман и Андрейка, как только подрастет, поймет, почему он ребятишками окрещен кличкой «бароненок». И Андрейка это понял. Незаконнорожденный, приблудыш, нагулыш – эти и подобные им прозвища с обидой воспринимались его чутким сердцем. С детских лет он становился замкнутым, молчаливым, скрытным, что не мешало быть ему любознательным и способным в учении.
Так рос в семье дворецкого Никифора Воронихина маленький Андрейка. И нельзя сказать, что он был в жестокой нужде. Барон, находясь вдали от прикамских вотчин, не забывал об Андрейке, помнил о его матери Марфе, справлялся, благополучно ли они живут, и не отказывал в помощи.
В МАСТЕРСКОЙ У ГАВРИЛЫ ЮШКОВА
Учение и работа каждый день начинались утренней молитвой взрослых и юных «богомазов». Пелись тропари и кондаки из часослова. Ученикам надоедали повседневные песнопения. Было бы гораздо лучше молитвенное время провести в шалостях и беготне около мастерских и училища или выйти на реку и прокатиться по ней на лодках, а еще лучше закинуть бы на чье-либо счастье бредень и вытащить самим себе на удивление и на добрую уху крупных окуней и лещей. Но строгость в иконописной мастерской была неимоверная. Полное подчинение наставникам считалось основой порядка. За непослушание старшим и иные провинности – леность, порчу красок – не возбранялись рукоприкладство и порка ремнем. За богохульство ученики вообще изгонялись. В этом прегрешении послабление допускалось только опытным мастерам, известным в народе и ценимым Строгановыми. Но таких мастеров было не так уж много. Потому и поручено было Гавриле Юшкову с каждым годом увеличивать число учеников, набирать их по своему усмотрению и со тщанием и строгостью обучать. Гаврила имел не малый опыт в живописи, был даровит и искусен.
Мастерская его размещалась в просторных и светлых бревенчатых палатах. В отличие от других построек в селе Ильинском над резным крыльцом школы возвышался небольшой чешуйчатый из сосновой дранки купол, а на нем – чугунный крест. Изнутри мастерская запиралась на железный засов, чтобы не было во время работы помехи от приходящих. Стояли готовые образа, писанные на липовых, ольховых и дубовых, сколоченных шпунтами и загрунтованных досках. На полу небрежно валялись образа, незаконченные и неудавшиеся; на мольбертах стояли начатые работы с изображением богородиц, нерукотворных спасов, писанных по уставу, двунадесятых праздников, святителей и всевозможных житий, описанных в четьи-минеях.
Ученики после утренней молитвы тихо занимали свои места и до прихода Гаврилы Юшкова приготовляли краски, потребные для дневной работы. В числе красок были бакан веницейский, багрик и белила, голубец и желть, киноварь и лазорь, сурик, мумия и сурьма, ярь, медянка. Одни изготовлялись на простой воде, другие на яичном белке, третьи на чесночном отваре, на масле и на сале, на рыбьей желчи, на медовом растворе и по иным рецептам опытом достигнутым самими строгановскими иконописцами, дошедшим с времен Киевской и Новгородской Руси.
Когда, сотворив крестное знамение, Гаврила становился в угол под образа, все ученики прекращали занятия и, благонравно сложив на коленях руки, ждали изустного наставления учителя.
Андрейка сидел впереди других учеников, скромный и смирный, никому не мешал и его никто не тревожил. В памяти его запечатлевались слова старого иконописца:
– Дети мои! Нам не сродни холуйские кощунники-богомазы. В Холуях иконы пишут, как блины пекут, и продают их на ярмарках с возов вместе с веретенами, прядками и ложками гуртом и в розницу, как щепной мелкий товаришко. Иконы же письма нашего, строгановской, издавна славной школы – отличные от всех. Им пристало быть украшением любого храма московского, любой лавры…
Так говорил живописец Юшков – вдохновенно, нередко повторяясь. Ученики и даже мастера слушали его с вниманием.
Гаврила поднимал голову, отчего длинные, слегка блестящие от гарного масла русые волосы закидывались на спину и на широкие плечи, закрывая собачий воротник легкой дубленой шубейки, и продолжал беседу:
– Пройдут и сотни лет, от холуйских образков и следа не останется, доски пойдут на растопку, либо горшки закрывать, а наши иконы, с умом и толком писанные, чем дольше жить будут, тем дороже будут цениться. А краски на грунте так утвердятся и окаменеют, что топор и рубанок зазубрятся, а не осилят окаменелости наших красок. И каждый, увидев нашу работу, отличит ее.
– Гляньте, – говорил Юшков, показывая на иконы, еще пахнувшие красками. – Вот Григорий Богослов, Иван Златоуст, вот единородный сын божий, бессребреники Кузьма и Демьян. Все они разными нашими мастерами писаны, а есть общее в них – строгановская иконного письма школа. Гляньте, дети мои, на фигуры святых, и вы увидите зоркими очами своими, что лики пишутся зело светлыми добротными красками. Ризы на божьих угодниках и прочих изображениях тонко и изящно писаны и подернуты золотцем, растворенным и подогретым на скипидаре с вином вперемешку… И еще ведать о том вы должны, за святыми фигурьями пишутся палаты – это признаки любви угодников к зодчеству. Те палаты пишутся по выдумке затейливой, как допреж учили и образцы оставили иконники Рима и Флоренции и других испокон знатных мест… Но учители – учителями из древностных времен и разных держав, одначе мы и сами не бедны своими указами и наставлениями, изложенными во многих рукописных сборниках и в «Стоглаве» соборное нерушимое утверждение нашедших. Дети мои, ведать вы должны, как подобает писать святых, в каких мерах. Всякий святой пишется в рост девяти глав. До пупа в три главы, локоть на уровне пупа пишется, от пупа до колен три главы мера, ширина плеч – две главы, а брюха – полторы главы. А уши на лике ставить правильно будет, ежели против брови и до половины ноздри. А глаза посередке уха писать живые, якобы они зрят на молящихся…
Преподав, что должен делать иконник до наложения красок, Гаврила поучал, каким составом красок должно свет писать, какими красками писать верхние ризы и исподние у Христа, у богородицы, у господа Саваофа, как пишется лик и делается подрумякка щек, губ и чела.