- Тогда мы душили бы злодеев в их колыбели! - хрипло засмеялся Ходкевич.
- Не все люди так думают, - тихо сказал монах.
Он раздражал Ходкевича. Невольно поддаваясь силе чужих слов, магнат начинал жалеть о затеянном споре и решил покончить его.
- К какой истине ты зовешь? - зло спросил пан Иероним.
- Ты не достигнешь ни одной, - спокойно ответил монах. - Пока душа твоя скована гневом, истина не посетит разума. Ужели Платон сего не внушил тебе?
Ходкевич почуял насмешку в этих словах. Он встал.
- Не забывайся, чернец! Хвали бога, что совесть моя охраняет тебя!
- Грешная совесть - плохой страж для людей, - ответил монах, подымаясь с кресла, - то не совесть, а гордость шляхетская.
- Эй, берегись!
- К чему мне? - улыбнулся монах, - я и так в твоей власти, как в плену. Но запомни: "И вольные в плен увлекутся, в нужде и горестях погибнут роскошные!" - то не Платона, пророка нашего слово!
- Запомню! - багровея, неожиданно захохотал пан Ходкевич.
Он дернул шнурок большого звонка.
- И ты бы, ойтец, запомнил... беседу нашу...
Вбежали служители. Ходкевич хрипел, не то смеясь, не то задыхаясь от злобы. Полы подбитого куньим мехом кафтана распахнулись, обнажив худое трясущееся тело. Он сорвал с гладко обритой головы татарскую шапочку и, размахивая ею, словно отгоняя назойливых мух, с трудом выговаривал:
- По обычаю нашему... чтобы запомнил, бродягу сего... розгами... Пять раз по десять розгами!.. После в склеп. И разведать, что за лицо!
Монаху скрутили руки. Повели в нижний замок.
Последние дни что-то тревожило жителей богатого и оживленного Слуцка. Словно душная гроза надвигалась на город в это холодное осеннее время. По улицам бродили пришлые, незнакомые жабраки. Чаще наезжали крестьяне из дальних поветов. Мещане рано гасили огни, запирались на тройные запоры. И хотя, казалось, никакой близкой опасности не было, пан каштелян велел усилить воротную стражу.
После беседы с монахом, несмотря на недомогание, Ходкевич неожиданно для приближенных отбыл в Вильню.
Проезжая через двор нижнего замка, он еще раз хрипло засмеялся, увидев, как в кругу столпившейся прислуги секли ученого монаха, чуть не победившего его в споре.
Монах лежал на "страмных козлах", не оказывая сопротивления. Гайдуки даже не стали привязывать его, что они обычно делали с другими, удостоенными такой же награды господаря. Длинный, нескладный монах сам улегся на плаху, подняв полы подрясника и оголив посиневшие на холодном ветру ягодицы. Никто не знал вины чернеца, а его спокойное поведение и не столь уж тяжелый приговор делали казнь похожей на забаву.
- Благослови, отче, працу мою! - смеясь, попросил красномордый, с торчащими рыжими усами гайдук, взмахивая длинной розгой.
- Один... два... - не отвечая гайдуку, монах считал удары.
- Хрестится, раб божий! - поповским голосом пропел другой, низкорослый длиннорукий гайдук, стегая накрест. - Звать как?
- Пять... шесть... - считал монах.
Дворовые смеялись.
- Отче, пошто счет ведешь? Ай боишься, каты собьются?
- Не бойсь, им не впервой... разную меру знают!
- Два по десять... и один... и два... и три...
Рубцы на теле краснели, вздувались.
Досчитав до пяти десятков, монах сказал:
- Годе! - и поднялся с плахи.
- Эй, погоди, - попробовал удержать его длиннорукий.
- Еще пяток надо, не было бы памылки...
- Годе! - повторил чернец, возвышаясь на целую голову над гайдуком. Повторил таким голосом, что оба ката попятились. Затихли и дворовые.
- Учен, дьябла, не сбился...
Монах повернулся к толпившимся слугам и, словно ничего с ним не произошло, просто объяснил:
- Затем счет вел, чтобы запомнить... с его милостью о том уговорились.
Повернулся к гайдукам:
- И вы бы запомнили... зараз ведите!
Повели его в склеп.
А ночью задрожали окраины Слуцка.
Загремела туча, что незримо нависала над городом много дней.
Треском пищалей, ржаньем коней, диким свистом и криками разразилась гроза ноябрьской ночи с четырнадцатого на пятнадцатое.
Пришел Северин Наливайко.
Замковые пытались обороняться, да где там... Поди, весь Слуцк поднялся казаку навстречу. Воротную стражу повязали сами мещане. С ходу захвачены были и нижний замок и слобода. Все четверо ворот - нараспашку. В Троицком монастыре да на звонице Успенской церкви колокола трезвонили, как на великодень.
Только на горе бой затянулся. Казаки гарцевали вокруг верхнего замка, попадая под ядра гаковниц. За толстыми, хорошо укрепленными стенами держались гайдуки каштеляна... Да пришел конец и для них. К трем воротам верхнего замка от городища, от реки Случ, от Виленской брамы и от Уречья двинулись большие возы соломы и хвороста. Целые горы повырастали у стен, а за ними стрелки... Запылала солома, хворост...
Стало светло в городе Слуцке. Весело. Стало можно людей различить. Друг друга узнать.
- Ой же до дила ты поспешав со своими арбами! - кричал чернявый казак, обнимая и целуя Савву Митковича. - Скильки рокив нэ бачылысь и як же гарно сустрэлись.
- Здоров будь, Жук, здорово, Жучок! Родный мой, не опалил еще крыла? Лётаешь?
Савва чуть не придушил в объятиях старого друга.
- Ходим до старшого нашого, - торопил Григорий Жук, - до Северина, вин давно чекае тэбе... Яки ж ты у нас, Саввочка, хитрый да ладный... О, це що за парубок?
- Сын, Стахор! - ответил Савва, подтолкнул вперед мальчика. - Хрестник твой, помнишь?
- Боже ж ты мий! - всплеснул руками Жук и даже присел от восторга. Стахор, Стах - всим панам на страх! Дай я тэбе поцелую, коханый мий братику...
А кругом еще гремели выстрелы. Трещали объятые огнем ворота верхнего замка, и с криком носились в искрах и дыму стаи разбуженных ворон.