Владимир Семенович тоже закончил последний урок прочувствованным словом о том, что оставалось для него самым любимым и дорогим — о литературе и красоте человеческого слова.
— Н-ну-с, молодые люди! Я закончу тем, чем и начал в свое время работу с вами. Я знаю, большинство из вас идет в технику, на производство, на научную работу. Все это нужно, и все это важно. Но где бы и кем бы вы ни работали, вы не можете не любить литературу, не ценить ее и не следить за ней, если вы хотите быть культурными людьми. Вы начинаете жить. Но как бы ни была велика и содержательна ваша личная жизнь, она никак не может охватить и вместить в себя все богатство знания, мыслей, чувств, человеческих отношений, которое порождается непрерывным развитием нашей действительности. В этом вам поможет литература. Она расширяет объем человеческой жизни, ее содержание, она умножает опыт, обостряет зрение, слух, она дает идеалы и критерии, она создает прекрасное. Любите ее! Учитесь у нее! Она поможет вам жить. А кто почувствует огонь в душе, — дерзайте, беритесь за перо и создавайте ее — литературу нашего будущего!
Это было на предпоследнем уроке. Потом перемена и церемония последнего звонка. В большом актовом зале выстроилась вся школа, по классам. Краткое слово директора, и к десятым классам подходят первоклассники. У каждого из них небольшой букетик подснежников.
К Борису подошел маленький черноглазый мальчуган в коричневом вельветовом костюмчике. Приподнявшись на носки, он тянулся рукою к боковому кармашку пиджака Бориса, чтобы засунуть туда свои подснежники. Борис нагнулся, подставляя ему грудь, а потом вдруг схватил мальчугана, поднял и поцеловал в лоб.
— Как учишься-то?
— Хорошо!
— Ну, учись!..
— Дайте десятым классам последний звонок! — громко сказал директор.
Из двери торжественно вышла тетя Катя. В руках у нее был большой, «допотопный», перевязанный розовой лентой звонок, заменявший на сегодня обыкновенный — электрический. Она высоко подняла его над головою и прозвонила.
Десятые классы пошли на последний урок. Этот урок Полина Антоновна провела в обычном деловом, рабочем тоне. Говорила о подготовке к экзаменам, о режиме на это время, о множестве других, мелких, но очень важных вопросов.
— Ну! Вот и все! — закончила она свою беседу, и в том, как она сказала «все», Борис почувствовал, что и для нее конец занятий тоже связан с какими-то своими большими переживаниями.
Кончился урок, но ребята долго не поднимались со своих мест. Не хотелось! А потом вышли из школы и всем классом отправились в кино.
На подготовку к первому экзамену — к сочинению по литературе — было дано два дня.
Борис обложился книгами, решил повторять. Но просто повторять оказалось делом бессмысленным, если в течение года ты не работал, то за эти два дня ничего не сделаешь.
Борис перелистал учебник в поисках того, чего он не знал, в чем не был до конца уверен. «Пушкина — знаю. Лермонтова — знаю. Гоголя? — Чего же я не знаю?»
Потом стал сам себе «подковырки строить».
«В чем разница между романтизмом и романтизацией?»
«В чем величие русской литературы?»
«Каковы основные черты метода социалистического реализма?»
«А что нового внесла в этот метод советская литература после Горького?»
Потом стал думать. Но думал, кажется, больше не о предмете, а о себе, о своих силах. Сдашь ли? Способен ли?
Словом, эти два дня Борис не столько готовился, сколько волновался. А накануне экзамена, вечером, отец отобрал у него книгу и сказал:
— Ну, брат, перед смертью не надышишься! Давай-ка лучше в шашки сыграем!
Они сыграли в шашки. Борис успокоился и лег спать.
Утром, надев хороший костюм и повязав новый галстук, он пошел в школу. Во дворе толпились ребята. Они держались кучками, по своим классам, тихонько смеялись, шутили, хотя в душе, вероятно, так же волновались, как волновался Борис.
Когда открылись двери школы, первыми вошли в них выпускники, десятые классы, а остальные — это Борису показалось трогательным — проводили их аплодисментами.
Актовый зал, заставленный партами. Тишина. Стол, покрытый красным сукном. Портреты Ленина, Сталина. Комиссия. У всех строгие, официальные лица — так и кажется, все будут сейчас тебя топить. И среди них единственно близкий человек — ненавистный когда-то Владимир Семенович, в пенсне, в тройке, все такой же сухой и подтянутый, с головой, высоко вздернутой на длинной шее. Десятки глаз смотрели на него в этот момент с безмолвным, затаенным вопросом: смогу ли я? И он, казалось, каждому отвечал глазами: «Не волнуйтесь, молодой человек!» И даже это чудаковатое обращение звучало сейчас совсем по-другому.