— А холод какой! Цех не лучше погреба! Руки к металлу примерзают! — раздался голос с места.
— Не стыдно тебе! — крикнула моя спутница, резко обернувшись в ту сторону. — Посовестись!
Неожиданно для себя я встала и попросила слова. Меня пригласили пройти на невысокую трибуну, и пока я шла, Зоины глаза с портрета смотрели мне прямо в глаза. Теперь портрет Зои был за мною, немного сбоку, как будто она стояла за моим плечом и смотрела на меня. Но я не говорила о ней.
— Ваши братья, ваши сестры на фронте каждый день, каждый час жертвуют жизнью, — сказала я. — Ленинград голодает… Каждый день от вражеских снарядов гибнут люди…
Нет, не стану пытаться передать то, что я сказала тогда. Я не помню слов. Но глаза молодежи, устремленные на меня, подтвердили: я говорю то, что нужно.
Потом они отвечали мне — коротко, решительно.
— Мы будем работать еще злее, — сказал тот, кто выступил первым.
— Мы назовем нашу бригаду именем Зои, — сказал другой.
…Через месяц мне позвонили с того завода.
— Любовь Тимофеевна, мы теперь перевыполняем план, — услышала я.
И я поняла: дать горю сломить себя — значит оскорбить память Зои. Нельзя сдаться, упасть, нельзя умереть. Я не имею права на отчаяние. Надо жить. Надо бороться во имя будущего, во имя счастья своего народа.
Выступать перед людьми, говорить с большой аудиторией мне было очень трудно. Но я не могла отказать, когда меня просили приехать, а это бывало все чаще. Не смела отказать потому, что поняла: если мое слово помогает, если оно доходит до людей, до молодежи, если я могу внести хоть небольшую долю в великую борьбу с врагом — значит, я должна это сделать.
«Пожелай мне доброго пути!»
— Где ты был, Шура? Почему так задержался?
— Ох, мамочка, прости, пожалуйста, Так уж вышло.
С каждым днем Шура приходил все позже. Он чем-то встревожен, о чем-то все время сосредоточенна думает. О чем? Почему он не говорит мне? У нас не в обычае расспрашивать друг друга. Если хочешь поделиться тем, что у тебя на душе, — скажи сам. Так оно и бывало всегда. Почему же сейчас он молчит? Что случилось? Что у нас может еще случиться? Может быть, пришло письмо из Гаев? Здоровы ли старики?.. Вот вернется сегодня Шура, и я сама его обо всем спрошу.
И вдруг, убирая со стола, я нечаянно смахнула какой-то забытый листок. Нагнувшись, подняла. На листке рукою Шуры были переписаны стихи о водителе танка, который, как капитан Гастелло, в последний миг повел на врага свою охваченную пламенем машину:
Я прочитала эти стихи и вдруг поняла то, о чем боялась думать всё это время: Шура уйдет. Уйдет на фронт, и ничто, ничто его не остановит. Он еще ничего не сказал мне, ни словом не обмолвился, и ему еще семнадцати не исполнилось, но я знала: так будет.
И я не ошиблась. Как-то вечером, вернувшись домой, я еще в коридоре услышала шумный разговор и, открыв дверь, увидела: сидят впятером — Шура, Володя Юрьев, Володя Титов, Неделько и Юра Браудо; у каждого в зубах папироса, комната полна табачного дыма. До этой минуты я никогда не видела, чтобы Шура курил.
— Зачем это ты? — спросила я только.
— Нас сам генерал и то угощал, — быстро, словно решившись, ответил Шура. — Мы… знаешь, мы едем в Ульяновское танковое училище. Нас уже приняли.
Я молча опустилась на стул…
— Мамочка, — говорил Шура ночью, присев ко мне на кровать, — ты только пойми. Ну пожалуйста! Чужие люди пишут тебе: «Мы будем мстить за Зою». А я, родной брат, останусь дома? Да как же я посмотрю в глаза людям?
Я молчала. Если тогда я не нашла слов, которые остановили бы Зою, какие слова найду я теперь?..
1 мая 1942 года Шура уехал.
— Их не будут провожать, — сказал он про своих друзей. — И меня не надо, хорошо? А то им обидно станет. А ты пожелай мне доброго пути!