— Исаев, дай сюда.
— Я не отдам.
— Почему?
— Это не мое.
— Исаев… — учитель говорит спокойно, но уже не улыбается. — Слушай, Исаев. Вас тридцать человек в классе… Если меня не будет слушаться один, то не будут и остальные. Мне просто не справиться одному. Ты Должен отдать тетрадь.
— А вы… когда учились в школе… вы бы отдали?
— Я бы отдал. И ты должен отдать.
— Нет.
— Почему?
— Это не мое.
По классу прокатывается сдержанный смешок. Учитель краснеет.
— Исаев, выйди из класса.
— За что?
— Выйди, или уйду я!
«…или уйду я!» — эти слова безотказно действуют даже на самых строптивых. Но не на Исаева.
— А за что?!
Притихший класс испуганно и почтительно смотрит на Петьку.
— Если ты сейчас же не выйдешь, — медленно говорит учитель, — то я буду требовать исключения.
Теперь уже и Петька понимает, что перегнул. Но подчиниться просто так тоже невозможно… Поэтому он выходит из-за парты, направляется к двери, но на пороге задерживается.
— Я вам ничего не сделал, вы не имеете права кричать, — говорит он, хотя Виктор Николаевич вовсе не кричал. Наоборот, голос учителя неестественно спокоен.
Петька закрывает дверь, и учитель слышит, как он, удаляясь, нарочито громко стучит каблуками по полу.
— Полуянов, пожалуйста, догони Исаева, скажи ему, чтобы он после урока пришел в кабинет директора.
Димка вылетает из класса. Остальные настороженно следят за учителем: что же теперь будет? Ничего. Только рука Виктора Николаевича, протянутая к доске, чуть дрожит: линия, которая должна быть прямой, получается криво. Виктор Николаевич стирает ее, снова чертит, опять стирает. Наконец все в порядке.
— Итак, мы говорили о том, что на каждого человека давит столб воздуха весом более десяти тысяч килограммов. Почему же его не расплющивает такое давление?..
После урока Виктор Николаевич и Петька идут к директору. Петька шагает сзади — руки за спиной, — как арестант. Виктор Николаевич немного остыл и уже жалеет, что не постарался справиться сам. Получается, будто он совсем беспомощен. Но слово сказано.
— Можно к вам, Платон Яковлевич?
— Угу… — говорит директор, не отрываясь от бумаг, но, заметив Петьку, добавляет: — Входите, пожалуйста, Виктор Николаевич.
Учитель не знает, с чего начать разговор. Жаловаться на Исаева? Рассказать о встрече на берегу? О том, что они давно уже почти враги — он и мальчишка? Нелепо!.. И учитель говорит:
— Платон Яковлевич, Исаев сегодня сорвал урок… Я не знаю, что с ним делать.
— Опять Исаев! — мохнатые брови директора ползут вверх, изгибаются, как гусеницы. — Что же, Исаев, выгнать тебя в конце учебного года?
— Я ничего не сделал, — глухо отвечает Петька.
— А все-таки?..
— Я не отдал ему тетрадь.
— Кому это «ему»? — повышает голос директор.
— Учителю.
— У учителя есть имя!
Петька молчит.
— Что за тетрадь?
— Не знаю.
— Это твоя тетрадь?
— Нет.
— Чья же?
— Одного ученика.
— Какого ученика?
Петька молчит.
— Почему у тебя оказалась чужая тетрадь?
Петька молчит. Он смотрит директору прямо в глаза и, конечно, не подозревает, что он — именно Петр Исаев — нравится директору больше, чем любой из учеников Усть-Каменской школы. Но директор не имеет права любить одних больше, чем других. Поэтому он говорит по-прежнему строго:
— Ты знаешь, Исаев, что будет, если я на педсовете поставлю вопрос о твоем исключении?
Петька молчит.
— Я думаю, что исключать не нужно. Он исправится. Ты ведь исправишься, Исаев? — произносит Виктор Николаевич и чувствует, что слова его казенны и неуместны. Непримиримая правда живет в этом мальчишке, и он несет эту ребячью правду наперекор всему, до конца верный своему «я». Он ошибается, но не лжет.
«Его нужно не исправить, а направить», — думает Виктор Николаевич. И впервые смотрит на Петьку даже с некоторым дружелюбием. Но Петька еще не научился угадывать чужие мысли и понимать взгляды. Он понимает слова. И от этих слов, оттого, что за него заступился учитель, который привел его на расправу, в груди Петьки лопается какая-то струнка.
— Я не исправлюсь, — говорит он, не сдерживаясь более. — Я никогда не исправлюсь! Уйду из школы и буду работать! Я не хочу быть каким-нибудь интеллигентом!
— Значит, ты не хочешь быть интеллигентом, — медленно и сурово говорит директор. — Хорошо!
Он достает лист бумаги и карандаш, кладет на стол.
— Садись сюда. Пиши.
— Что писать? — недоуменно спрашивает Петька.
— Пиши: «Я не хочу быть интеллигентом».
Петька растерян. Разве существует какое-то особое наказание за то, что человек не хочет быть интеллигентом?
— Пиши!
Петька с опаской берет карандаш, присаживается на край стула и выводит: «Не хочу быть ин…» — здесь он задумывается, но ненадолго. Мотнув головой, решительно дописывает: «… тилегентом».
— Ясно, — говорит директор. — А грамотным, просто грамотным человеком ты тоже не хочешь быть? В одном слове — три ошибки!
Петька изумлен совершенно искренне. Он даже забывает, что говорит с директором.
— Три!? Платон Яковлевич, честно?..
Директор усмехается. Он видит Петькину растерянность, но не хочет насладиться его позором.
— Иди, Исаев. И помни: прежде чем написать или сделать что-нибудь, надо думать. А еще помни, что разговор — этот — последний. Понял?
— Понял.
У двери Петька задерживается и, сознавая, что все кончилось, спрашивает уже из озорства:
— Маме сказать, чтобы в школу пришла?
— Брысь! — директор хлопает по столу, и Петька, счастливый, вылетает за дверь.
— Вот вам Исаев, — говорит директор, прислушиваясь к перестуку Петькиных каблуков. — Видели? Прикрикнешь — смеется, пожалеешь — обидится. Знаете почему? Отец у него погиб на лесосплаве… Мать целый день занята. Да еще брат маленький… Мальчишка в доме — хозяин. Работы хватает: дрова возит из тайги, посуду моет, иногда и обед сварит. Но ведь все же — мальчишка… Надоест, вырвется из дома и куролесит: там нашумит, тут надерзит. Стали говорить: «хулиган». А потом так и пошло: что ни сделает — хулиган. Говорили, говорили, а он и поверил, что правда, — хулиган. Вот теперь и доказывает. В прошлом году он на плоту чуть не до Игарки уплыл. На мать обиделся. Хотел сам себе на жизнь зарабатывать. А по-моему, все у него от гордости. Готов со всем светом на кулачках… Вы никогда не задумывались над тем, чем сильнее всего можно обидеть мальчишку? Превосходством. И снисходительностью. Мы, взрослые, почему-то стесняемся разговаривать с ними, как равный с равным. Мы имеем право на гордость, самолюбие, любовь и ненависть… А они — нет? Они все понимают и чувствуют, как мы, только меньше знают. Их честность — это честность без оговорок. Они беспощадны к тому, что им не нравится. Они строят себе свой мир и не любят насмешек. Только очень искренний и простой человек может быть принят ими, как равный. Обмануть их невозможно. Я всегда оцениваю себя по тому, как ко мне относятся дети. И я был бы счастлив, если бы кто-нибудь из моих учеников пригласил меня играть в футбол. Тот же Исаев… Он всегда неправ, но всегда честен. Вы еще очень молодой учитель, Виктор Николаевич… Я знаю, что Исаев порой просто невыносим… Но сейчас — совсем о другом. Я понимаю, что пока вам трудно. Помочь вам — моя обязанность. Но я могу дать только единственный и главный совет: держитесь всегда так, чтобы ваши ученики приглашали вас играть в футбол. Извините меня, это не лекция. Это — я сам.
— Я хочу, чтобы им всем было лучше… — отвечает Виктор Николаевич после раздумья. — А они не понимают… Скажите, Платон Яковлевич, — долго так будет?