Покрытый с головой жарким талесом, обливаясь потом и трепеща, Мордехай подошёл к белому Ковчегу и замер перед ним.
За долгие годы он перестал бояться многого, но благоговейный страх перед Торой стал сильнее, ибо освятился уже и мыслью. Хотя он мечтал об этом с детства, ему не приводилось открывать дверей Ковчега, и никогда ещё не обдавало его живительной прохладой из этой стенной ниши.
Со временем Мордехай стал страшиться своей мечты, понимая, что именно такого страха и требует Бог. Как такому же страху и обязан Иерусалим величием и бедами. Даже Моисей трепетал, принимая от Бога Тору и обращая её к народу.
В зале стояла кладбищенская тишина.
– Веити адонай ленегде! Перед Тобою стою, Господи! – прошептал Мордехай ритуальную фразу и потянулся к двери…
В прохладной глубине Ковчега стояла юная, нагая и прекрасная Лия.
Белое спокойствие её грудей подрывали пробившиеся наружу тёмные стебли сосков.
В протянутых к Мордехаю руках она держала свиток, закутанный в синий бархат.
Её мерцающие светом локти подрагивали, и мелко звенели серебряные подвески на Торе.
Когда Мордехай забрал у неё груз и прижал его к себе, Лия проговорила:
– В руки твои я отдаю мою душу, Мордехай!
В это мгновение в зале было и тихо, и светло, но никто так и не услышал Лию. И никто её не увидел. Ибо люди – когда они вместе – доверяют не правде, а друг другу.
40. В её зелёных глазах стыла смерть
После многолюдного и шумного ужина в доме Лии и Габриела Зизовых в роскошном районе за пределами Петхаина, после весёлых тостов за Исход и счастливых возгласов «Дайену!», во время которых Лия поглядывала на него с затаённой печалью, Мордехай Джанашвили, уставший от ненарушимости жизни, поспешил вернуться в еврейский квартал, где в окнах покосившихся домов уже не было света, а звёзды прикрылись облачными лохмотьями.
Мордехай, тем не менее, уверенно углублялся по узким проулкам Петхаина в его самые тёмные недра. Каждую дверь и табличку на ней он узнавал во мраке с той же исчерпывающей ясностью, с какой представлял себе любой уголок в человеческой плоти.
Синагога была заперта, но, как в детстве, он забрался в неё через подвальное окно с развинченной защёлкой. Поднявшись в зал по обросшей паутиной лестнице и подойдя наощупь к двери Ковчега, вздохнул и с колотящимся сердцем прошептал:
– Все ушли, Лия, и никого тут нет. Выйди и уйдём отсюда в Иерусалим, потому что прошло много времени, но по-прежнему, видишь, сильна, как смерть, наша любовь!
После зловещей паузы двери Ковчега вдруг скрипнули и медленно отворились.
В дверях стояла юная и нагая Лия, но как только она протянула к Мордехаю мерцающие светом руки и шагнула к нему из тёмной прохлады, – в то же самое мгновение раздался оглушительный гром, словно по жестяной крыше синагоги полоснул карающим скипетром неусыпный пророк Илья. И вспыхнула молния, ослепившая зал первозданно чистым светом.
Когда глаза Мордехая снова привыкли к темноте, Лии уже нигде не было, а Ковчег дымился холодным паром и зиял мёртвой пустотой.
В то же самое мгновение в другом конце города, за пределами Петхаина, где тишина уже совсем истончилась, раздался протяжный женский крик. Габриел Зизов вскинулся в постели и сбросил с жены одеяло, но было поздно: Лия, первозданно белая, лежала на голубой простыне нагая с раскинутыми в стороны руками, и в её зелёных глазах стыла смерть…
41. Заслуживают ли люди вокруг нас нашей печали?
Когда плакальщица Йоха закончила эту историю, я помолчал. Потом всё-таки собрался с мыслями и спросил:
– Отчего же, значит, Лия умерла?
Йоха пожала плечами. Все, мол, видели, что умерла, а отчего – неизвестно.
Повёл плечами и я: Такого не бывает.
Так же поступали все, кто эту историю слышал от Йохи впервые: Спасибо, но не верим.
Плакальщица этого только и ждала: вздыхала и, разводя руками, как на сцене, говорила всем слова, которые сказала и мне:
– Многие не верят, особенно те, кто не знал Лию, но разве дело в них? Дело и не в тебе, если не веришь и ты. И не в Мордехае, который вернулся в Иерусалим. Не в Лие даже, на чьей могиле – пойди и посмотри – не просох и никогда не просохнет песок… Эта история – для тех, у кого ещё есть слёзы, но – стыдится плакать.
Я Лию знал. Знал и то, что Мордехай Джанашвили был знаменитый врач и действительно приезжал из Иерусалима на один день. И что Лия умерла то ли в тот же самый, то ли в следующий. Не ясно мне было другое: любили ли они друг друга в самом деле или их любовь была домыслом Йохи, рассчитанным на то, чтобы заставить петхаинцев поплакать над собственными бедами.
Сам же я, размышляя над этой историей, объяснил себе тогда, что вряд ли важно знать о ней всю правду, поскольку – верно – дело не в правде, а в нас, кто боится её.
Но рассуждал я так именно раньше, в оставленной позади жизни.
Теперь же, вступая в новое существование, которому я принёс в жертву прошлое, – теперь уже подобные рассуждения представлялись мне несправедливыми по отношению к себе. Дело не только во мне, но и в том – что же есть действительность: лучше ли она меня? Дело не в том – стыжусь ли я плакать, а в том – стоит ли?
Заслуживают ли люди вокруг нас нашей печали, так же ли они чисты, как чисты можем быть мы, когда они заслуживают нашей печали?
42. Птица исчезла
Продолжая сидеть за кухонным столом в темноте, я задумался и нашёл, что любой ответ на этот вопрос печален. И поскольку это так, не значит ли это, что я всё ещё не готов к жизни?
В первые дни после прибытия в Нью-Йорк подобные вопросы лишали меня сна. Поняв, что спать уже не буду, я включил свет на кухне и стал искать водку. Наткнулся вместо неё на ключи от Линкольна.
Через пять минут, далеко за полночь, я сидел за рулём – без прав, без документов, без представления о том, куда еду. Думал в дороге о лёгком – о том, что в списке десяти главных удовольствий всегда следует держать вождение большого американского автомобиля по ночному американскому хайвею. Испугался простоты, с которой мог лишиться этой радости: для этого достаточно было бы ничего не делать. Остаться в Петхаине.
Я вздохнул в знак признательности себе за решение рвануть в Нью-Йорк.
Ехал я долго – пока не исчезли здания и не открылся пустырь, сменившийся песчаным берегом океана. Я остановил машину и зашагал к воде, увязая ногами в песке.
По горизонту скользила прохудившаяся в середине туча. Сквозь неё проклёвывалась луна.
У самой кромки воды стояла большая птица. Названия её я не знал, потому что видел впервые: чёрный клюв, белое туловище и высокие, ярко-желтые с ярко-зеленым, ноги. Стояла она низко понурив шею, не двигалась и ничего не искала.
Я осторожно присел на пористый камень и стал разглядывать её не отводя глаз и не моргая чтобы не спугнуть, хотя она и не обращала внимания на моё прибытие. Меня не отпускала простая мысль: Что же она, эта птица, тут одна делает – неужели просто ночует?
Луна полностью пробилась сквозь тучу и на белый песок – от меня и от птицы – положила длинные чёткие тени.
Потом я ненадолго вздремнул, но когда проснулся от набежавшего с воды холода, на песке лежала только одна тень. Моя.
Птица исчезла.