Настроение у дуна Абрахама было скверное. Мало того, что Хайме, сын его и наследник, собирается в долгое и опасное плавание, он и ведет себя предерзостно. На собрании пайщиков грубо оборвал первого министра. Заносчив сынок, заносчив… Нет ему никакого дела до того, что у него, дуна Абрахама, всегда были натянутые отношения с герцогом Серредина-Буда, а теперь, после выходки Хайме, они и вовсе испортились. Герцог злопамятен и не прощает обид, хотя бы и не прямых. Конечно, он уже нажаловался королю. Иначе чем объяснить, что его величество, как видно, и не думает подтверждать свое приглашение Хайме поиграть в серсо с королевскими дочерьми. Не каждый вельможа удостаивается такой чести, ведь сам король большой любитель игры в серсо. Да, неспроста он забыл о своем приглашении.
И привередлив стал его величество сверх меры. То мясо пережарено, то недожарено… Вчера скривился, отведав соуса, и сухо заметил: «Не думаю, граф до Заборра, что в вашем доме подают к столу подобную кислятину».
Ох, неспроста все это…
Он ехал задумавшись. Слуга-скороход прокладывал ему дорогу сквозь толпу нищих бродяг, покрикивал на погонщиков мулов: «А ну, расступись! Дорогу графу до Заборра!» Какая-то босая, оборванная женщина с ребенком на руках кинулась, рискуя попасть под копыта графского коня, к дуну Абрахаму, заголосила: «Не пожалейте монетку, благородный сеньop! Ребеночек мой от голоду помирает…» Слуга оттолкнул ее ругаясь, но та продолжала отчаянно взьпать к дону Абрахаму, протягивала к нему плачущего ребенка. Дун Абрахам редко подавал нищим – не столько из скупости, сколько из ясного понимания, что всех голодных, в королевстве все равно не накормишь. И откуда их берется столько, силы небесные? Он кинул женщине монетку в десять ресо. Монета упала в пыль. и тут же возник на том месте клубок тощих тел… искривленные злобой орущие лица… растопыренные, шарящие по прибитой земле и навозу руки…
Дун Абрахам отвернулся.
– Дорогу графу до Заборра! – надрывался слуга. – Эй, чего встал, разиня? А ну, прочь!
«Разиня» – это был коренастый человек в морской шляпе с полями, спереди лихо заломленными, а сзади спущенными до плеч, – стоял на дороге, широко расставив ноги в высоких: потертых сапогах, и пялил бесстыжие глаза на дуна Абрахама.
– Клянусь святым Ницефоро, – вдруг заорал он, – да ведь это Абрахам! Здорово, приятель, разрази тебя громом!
Дун Абрахам невольно придержал коня, всмотрелся в грубое обветренное лицо человека в морской шляпе.
– Не знаю тебя, любезный, – холодно проговорил он.
– А ну, дай дорогу, – подскочил к моряку слуга.
– Да погоди ты, сушеная треска, – отмахнулся тот и с пьяной настойчивостью продолжал: – Как это не знаешь? Или память у тебя повы-повышибало? Забыл Дуарте Родригеша Као?
Слуга толкнул его, но моряк качнулся только, даром что не совсем твердо стоял на ногах. Дун Абрахам тронул коня, объезжая моряка, лошадиным крупом раздвигая толпу зевак.
– Пьян ты, братец! – неслось ему вслед. – Старых приятелей не узнаешь! Видно, взлетел высоко, вон сколько перьев нацепил на шляпу! Га-а-а!
Чернее тучи подъехал дун Абрахам к лудильне.
Хитрый лудильщик встретил его у ворот. Разметая шляпой пыль, рассыпался в выражениях счастья, а дун Абрахам мысленно прикидывал – кто из кухонной челяди предупредил лудильщика об его визите. Не зря, думал он, лудильщик беспокоится. Наверное, все-таки ворует королевское олово.
Дун Абрахам осмотрел готовые ведра. Жесть с виду была, хорошая, без плешин и синих пережженых мест. Все же недоверчивый дун Абрахам спросил, сколько идет средним числом олова на арратель черной жести. Лудильщик ответил так четко, будто молитву затвердил.
В полутемной мастерской красно светились топки печей под чугунными ваннами. В ваннах плавилось олово с небольшой добавкой красной меди и говяжьего сала, которое придавало жести ясный блеск. Чад горящего сала смешивался с острой вонью травильных чанов. В этом чаду и духотище темными тенями двигались полуголые работники – плющили под молотами листы железа, разделенные тонким слоем глины.
травили черную жесть, клещами окунали ее в ванны с оловом. Дун Абрахам не выдержал, вышел во двор. Там на ящике с опилками сидел рослый работник, медленно и равномерно колотил деревянным молотком по жести, выгибая ее полукругом.
Дун Абрахам задержал взгляд на работнике, потому что тот не был похож на доброго католика, и еще менее походил на мавра. У работника было широкоскулое лицо, всклокоченные желтые волосы и такая же бородка от уха до уха, и серые нездешние глаза. И весь он был какой-то медлительный, сонный, однако дело, как видно, спорилось в его здоровенных ручищах.
– Кто таков? – спросил дун Абрахам, кивнув на незнакомца.
– Это? Гребец с галеры, ваше сиятельство, – ответил владелец лудильни. – С мавританской галеры, что наши захватили. С галеры он, ваше…
– Слышу. Не повторяй одно и тоже.
– Их, значит, которые у мавров были прикованы, пленных христиан, значит, освободили и сюда привезли. Которые из наших, кастеллонцев, тех по домам. А которые чужие – ну, за них залог надо. Я как раз в порту был. Вижу – этот… По-нашему почти не может, его языка тоже никто… Ну, вижу, мужчина крепкий, я и внес залог.
– Как тебя зовут? – обратился дун Абрахам к работнику.
– Васильем, – ответил тот, нехотя поднимаясь.
– Басилио, – повторил дун Абрахам. – Что ж, имя христианское. Ты христианин?
– Христьянин, – сказал странный Басилио и добавил что-то непонятное.
– Откуда ты родом и как попал в плен к маврам? Этого Басилио не понял. Он поиграл молотком и уставился мрачным взглядом себе под ноги.
– Я так думаю, не из немцев ли он, ваше сиятельство, продолжал словоохотливый лудильщик, преданно глядя на графа до Заборра. – Ест он много, особенно хлеба. Но работник, по правде сказать, хороший. Крестится не по-нашему, а так – ничего… Вчера сделал жидкость, напиток, значит, – поверите, ваше сиятельство, никогда ничего вкуснее я не пил… Дун Абрахам направлялся к своему коню, но, услыхав про напиток, остановился. Еда и напитки – это входило с его многотрудные обязанности при дворе. Он просто не имел права не знать о каком-либо новом напитке. И дун Абрахам велел принести себе кружку.
– Рад услужить вашему сиятельству! – воскликнул лудильщик. – Эй, Басилио, принеси этого… как ты его называешь… куассо! Да руки вымой! – Он показал жестом, как моют руки.
Мрачный Басилио скрылся в сарае и вскоре вынес жестяную кружку, в которой пенился светло-коричневый напиток.
Дун Абрахам принял кружку, вдумчиво понюхал. Жидкость пахла приятно, а дун Абрахам по запаху всегда мог предсказать вкус. Но первый же глоток дал новое, неведомое ощущение: пряный запах напитка точно выстрелом прошел изо рта в ноздри. Дун Абрахам медленно, не отрываясь, вытянул напиток до дна, утер губы расшитым платком, задумчиво пощипал бороду.
– Как ты назвал напиток? – спросил он, глянув на Басилио.
– Квас, – сказал тот, и добавил непонятное.
– Куассо, – повторил дун Абрахам. – Эль куассо… Из чего ты его приготовил?
Басилио не понял, за него ответил лудильщик:
– Он запаривает солод и ржаные сухари, ваше сиятельство, и еще добавляет мед и мяту.
– Вот что: доставь мне на дом этого… эль куассо. Да побольше.
С этими словами дун Абрахам кинул Басилио монету, взобрался на коня и покинул мастерскую.
При всей осмотрительности графа до Заборра, его душе был не чужд благородный риск. И поэтому вечером того же дня, за ужином, перед королем был поставлен кубок с новым напитком. Его величество сухо спросил:
– Что еще за пойло, граф?
– Уберите и налейте вина, – подхватил герцог Серредина-Буда, обращаясь к виночерпию.
– Ваше величество, отведайте напитка, – взмолился дун Абрахам, страшно побледнев. В эту минуту многое решалось. – Вы не пожалеете, ваше величество, клянусь щитом и стрелами святого Пакомио!