Гимназия — сорок школяров. Первый класс — «нижний», четвертый — «верхний». Между ними — тысяча четыреста шестьдесят дней: длинная дорога проходит через врата учености.
Дворянских детей — с петровских времен — с пеленок в полк приписывают. Академическая гимназия, а затем и университет, приписывают отроков и юношей, показавших склонность к философическим или естественным наукам. Узки врата учености, проницательны охраняющие их экзаменаторы. На «экзаменте» и у Васьки вышла осечка. Арифметику постигал по учебнику Магницкого, а математик и астроном Румовский свой труд сочинил. Тыча пальцами в экзаменующегося, поправлял не без злорадства:
— Не «ничто», а «нуль». Не «адиццио», а «сложение». Не «число ломаное», а «дробь». Не «мультипликаццио», а «умножение». Зарубите на носу.
В протоколе записали: «Василий Зуев. Не из дворян, сын солдатский, российской грамоте обучен. Оставить при науках…»
Мишеньке Головину Васька сразу понравился, не без его просьбы поместили их вместе. Где какая верфь, какой бриг спустили на воду, с какой горки лучше скатываться на невский лед — все про все ведает. Сампитерский!
И умеет постоять за себя.
Школяры «верхнего» класса, верные старому обычаю, зловредно шутили над новичками. Посреди ночи врываются в келью — хоп, и на спящего сладким сном мальца — кувшин ледяной воды. Или дохлую крысу на голову. «Ладно, попотешитесь у меня», — мстительно прикинул Зуев. Потихоньку вынес из кухни приличных размеров флягу. Приладил ее к притолоке. Один конец веревки подвязал к ручке, другой — к дверной скобе. Залил флягу водой.
Вот и полночь. В коридоре — шлепки босых ног. Васька и Мишенька замерли.
За дверью прислушивались: спят ли, не спят обитатели кельи? Дверь распахивается, на головы дерзких ночных пришельцев низвергается водопад. Фляга с диким грохотом валится с притолоки… Дылды — наутек, посрамленные и промокшие до нитки.
Вечерами Мишенька рассказывал о себе, беломорских краях, Ломоносове.
— Слыхать-то я о нем слыхал, — задумался Зуев. — Дядька Шумский вирши его кричал: «Борода в казне доходы умножает на все годы». Сам-то с бородой?
— Не. Лысый на подбородке. И голова лысая, гла-аденькая. Я, как пойду к нему, тебя возьму. Сам увидишь. К нему наши из Архангельска приезжают. Ца-а-луются. Щами их потчует, пивом балуются.
— Горькое…
— Им не горькó — мужики. Нравом-то дядька веселый. Хворает только. Царица к нему наведывалась. Вельможи разные бывают. Всех принимает. Учись, говорит. Через ученье счастлив будешь. Я ему воды из моря привез — обрадовался.
— Воде-то?
— Воде.
— Хм. Небось царица могла ему чего подороже подарить. А он воде радуется. Ну, люди…
Много чего в жизни непонятного.
Ночью Зуев просыпается от неведомого толчка — радость. Господи, у него же Мишенькин компас! Шарит в ящике рукой. Босиком скачет в коридор. При свете плошки разглядывает. Стрелка тоненькая. Как компас ни тряхни, а поди ж ты — острым кончиком север высматривает. Караул несет.
Как это сделано? Отчего такое?
Залезает под одеяло, долго не может уснуть. Выдастся денек, обязательно надо отцу с матерью показать. Пусть подивятся на чудную игрушку.
А Мишенька — ничего. Давеча расспрашивал про отца, мать, про Семеновский полк, про дядьку Шумского. Расскажи да расскажи, где и как грамоту познавал.
Шелонник Иванович…
Вспоминается вольная школа, купеческий сын Артамонов, дородный господин, который землицу ел. Знатель этот господин, точно. Где он служит? Взял землицу на язык, причмокнул, чудак!
Тихо в гимназических покоях. Спят школяры.
Присматривает за гимназистами Софья Шарлотовна, «мадама». Высокая, безгрудая, никогда не улыбается. По ней видно, что она давно удалилась от всяких пороков. Строга и непонятна, как сама присяга. В разговоре непременно напомнит:
— Я саксонской нации вдова и до всего дошла своим прилежанием. Прилежание, старание, благонравие помогут выйти в люди.
Коля Крашенинников рассказывал, что у «мадамы» одна дума: скопить деньги и уехать в Саксонию.
Сидит она над календарем и считает:
— Дейн и нойч зутки пройтч!
Ровно в семь утра сполоснешь под рукомойником лицо, пригладишь волосы — медный колокол зовет к трапезе. Кушанья — в оловянных кастрюлях. Каждый накладывает в миску гречневую или пшенную кашу с солониной, а то и отварной бурак с капустой.