- За яростных пить не буду, -- воспротивилась Ольга. -- Слишком много ярости и просто злобы скопилось в этом мире. И нечего презирать уют. Создавать его -- занятие куда как достойное.
Илья встал.
- Критику предыдущего оратора признаю вполне
справедливой. Меняю свой тост. Пьём за добрых и весёлых, умеющих жить со вкусом.
- Это я поддерживаю, -- чокнулась с ним Ольга.
"Хорошо посидели". Она показала свой фотоальбом. Вот здесь -- с родителями, совсем крохотуля. А это уже детдом... На детдомовских снимках лицо её уж очень серьёзно. Ни на одном из них не увидел улыбки.
"Да-а, досталась ей судьбинушка..." И ему стало как-то неловко: он-то вырос среди родительской ласки, а каково было ей в детдоме, похожим всем своим укладом на казарму!
И ещё отметил: в комнате, -- можно сказать, образцовый порядок и поистине уют. На окне -- белоснежная занавеска, кровать аккуратно заправлена таким же белоснежным покрывалом. На туалетном столике перед зеркалом -- рядком цилиндрики с помадой, флакончики. А на трёхэтажной книжной полке -- никаких побрякушек: только книги в безупречном равнении, как солдаты в строю. И ещё магнитофон.
Подошёл к полке, всмотрелся в обложки. Лермонтов, Блок, Есенин, Евтушенко...
- Ты, я гляжу, неравнодушна к поэзии.
- Ещё как! И к некоторым песням.... Хочешь послушать одну? Я её очень люблю.
- Послушаем.
Нажала на клавишу. Негромкий с хрипотцой голос, явно не рассчитанный на большие залы. И не столько пение, сколько доверительный, душевный разговор.
Спокойно, дружище, спокойно,
У нас ещё всё впереди...
Илья аж вздрогнул: да это же Юрий Визбор, его любимый бард! Надо же, так совпали их вкусы.
Пригласил и её к себе домой, вернее к своим родителям.
Его родители... Отец пришёл с войны 32-летним с двумя орденами, медалями и ...осколком в коленном суставе. Воевал в пехоте сержантом. Три ранения, полгода в госпиталях. Ходил с трудом. По профессии -- строитель-монтажник, но теперь-то куда?
Жена моложе его на восемь лет. Работала сборщицей на заводе, пела в художественной самодеятельности. Поженились весной 1941-го. Тогда же его послали в командировку на Урал -- на стройку металлургического цеха. Вместе прожили всего-то недели три. А тут война... В 1942-м с него сняли "бронь" -- и на фронт. В марте 45-го -- последнее, уже тяжёлое ранение в ногу и контузия. За месяц до его возвращения из госпиталя она стала певицей в музыкально-инструментальном ансамбле. Первые гастроли, аплодисменты, дарственные цветы... Потом он узнает: пела и при немцах в офицерском клубе.
Встретила мужа довольно буднично -- без слёз и восклицаний, будто и не было почти четырёхлетней разлуки.
Вскоре после его возвращения отправилась на очередные гастроли. Он терпеливо ждал... Но её приезд радости не принёс. Неся из кухни тарелку с борщом (сам варил к её приезду), у стола оступился. Тарелка резко качнулась, плеснув часть варева на её платье.
Вскочила с криком:
- Ты что, уже и тарелку донести не можешь?! Недотёпа!
Он мрачно усмехнулся:
- Да, после госпиталей стал недотёпой.
Вечер был испорчен.
С истерзанным коленом становилось всё хуже.
Пришлось лечь в больницу. После обследования хирург огорошил: образовался тромб, грозящий летальным исходом. Удалить его невозможно. Единственный выход -- ампутация ноги.
У него было такое же состояние как в 44-м под Ровно, когда лежал на картофельном поле, в полузабытье, истекая кровью, а потом его куда-то несли на плащпалатке. Очнулся в медсанбате от острой боли, волнами бившей в колено. И тогда подумал: самое страшное на войне -- не постоянная угроза смерти. К ней можно привыкнуть. Самое страшное -- это дикая, безостановочная боль, когда твой мир замыкается только в ней, и ты -- уже полная беспомощность.
Безнадёжно махнул рукой:
- Делайте, как считаете нужным.
Из больницы вышел на костылях без ноги.
Стал замечать: его инвалидность вызывала у неё раздражение.
Часто вскипали ссоры, порой по ничтожному поводу. То один её упрёк, то другой, и он уже не сдерживался. А когда наступало затишье, теплоты всё равно не ощущалось.
Как-то завёл разговор о детях. Не пора ли им заиметь ребёнка? Ведь прошло почти три года, как вернулся с войны. В ответ -- новое раздражение:
- А кто будет его выхаживать? Ты что ли на своих костылях? А у меня сам знаешь, какая работа: нынче здесь, завтра там.
Иногда задумывался: а женат ли он? И вообще, что он в ней углядел весной 41-го перед тем, как пойти в ЗАГС? Красивые ножки? Они и сейчас красивые, как и вся её внешность. А душа? Вот здесь-то, пришёл к горькому заключению, и вся заковыка. Эх, Алексей Михайлович, подвело тебя зрение: стекляшку, блестевшую на солнце, принял за золотой слиток.
Однажды она вернулась с очередных гастролей необычно приветливая. Чмокнула его в щёку, напевая, хлопотала на кухне, накрыла стол, поставила, к его удивлению, бутылку водки.
- Это по какому же случаю бутылка ? По случаю твоего возвращения?
Внутри его сладко ёкнуло: а вдруг она что-то в их до этого невесёлой жизни решила изменить к лучшему? В этом отношении иногда расставания полезны.
- Сейчас скажу... -- Вздохнула. -- Ты прости меня, Алёша. Сам понимаешь: надо нам расстаться. Детей мы не завели, так что практически теперь нас мало что связывает. Разве что штампы в паспортах. Но это поправимо. Ты должен меня понять... (Снова вздох). Работа у меня разъездная, быть тебе прислугой -- не получится. Я ведь пока молодая, ещё могу устроить свою личную жизнь...
Он тяжело поднялся.
- Валяй, устраивай! -- И... костылём смахнул со стола бутылку со снедью.
- Да ты ещё и псих!
Хлопнув дверью, ушла.
Потом ему сказали соседи: было к кому. Ушла к руководителю ансамбля. Их "отношения" не составляли тайны. Алексей ещё лежал в больнице, а маэстро уже несколько раз ночевал у неё.
Душевный надлом, ощущение своей ненужности стали для бывшего фронтовика, а теперь инвалида, страшной явью.
Он остался один, совсем один. Отец умер ещё до войны, мать в 1943-м во время налёта советской авиации на Минск была тяжело ранена и вскоре скончалась, младший брат, призванный в армию перед самой войной, пропал без вести.
В то время не в ходу было слово "депрессия". К услугам психологов в таких случаях не обращались. Обращались чаще всего к бутылке.
И он запил. Да так, что полностью утратил контроль над собой. Оброс щетиной, ходил грязный, понурый. Но чаще лежал дома а, протрезвев, тащился в магазин не только за хлебом и кое-какими продуктами, но и за "опохмелкой".
Его инвалидной пенсии уже явно не хватало. Пришлось искать хоть какой-то заработок. Спасибо районному военкому, тоже бывшему фронтовику: помог устроиться в сапожную мастерскую. Работа в какой-то степени подтянула: как-никак определённые обязанности. И всё-таки несколько раз срывался.
... В тот холодный осенний вечер соседка Настя, знавшая Алексея до войны, увидела его лежащим на мокрой после дождя земле неподалёку от дома. Наклонилась. Дышит. А перегаром несёт, хоть нос затыкай.
Так, понятно... Стала тормошить его.
- Лёша, да вставай же! Ну что ты валяешься? Замёрзнешь!
Он приподнял голову, тупо посмотрел на неё.
- А я и хочу подохнуть...
- А я хочу, чтобы ты снова стал человеком.
Приподняла его. Подобрала костыли. Кое-как дотащила. Благо, жил на первом этаже. В его кармане нащупала ключ от квартиры. Открыла. Стянула с него влажную одежду, уложила на кровать...
Заглянула к нему поздним утром. Он уже встал.