— Согласен, батя, — встал Виктор. — Я тоже считаю: самая широкая гласность в нашей работе — залог успеха!
— Ну, проверим завтра, — весело сказал Генка. — Поглядим. А вообще-то вы, старички, ломитесь в открытую дверь! Около каждого отделения милиции стоит стенд уголовного розыска!
— Да ведь это — капля в море! — разгорячился Николай Федорович. — Словно стыдимся чего-то. Что такое преступность? Социальное зло. Значит, и бороться с ним нужно социально, а не келейно.
Николаю Федоровичу не спалось. Он лежал с открытыми глазами и вспоминал давно прошедшие дни. Со стены улыбалась Маша — молодая и красивая. Чуть пониже чему-то весело смеялся Генка. А вот Маруська — в кожанке, с кобурой на широком ремне. Грустная Маруська. Кажется, эта фотография сделана в тот день, когда убили Гришу. Эх, ребята, ребята. Рано ушли, на самой заре. Увидеть бы вам, какой яркий день разгорелся над страной, дожить бы. Вон сидит на стуле Бушмакин. Справа от него — Гриша, Никита, Вася. Слева — Колычев и он, Коля… Маруська с ними тогда не сфотографировалась. На задании была? Теперь не вспомнить. Год назад пришло грустное письмо из Ленинграда. Писал внук Сергеева. Деда хотели похоронить в Лавре, на участке старых большевиков, но Сергеев оставил записку, просил, чтобы похоронили рядом с Бушмакиным и остальными ребятами. Теперь там семь красных обелисков со звездочками. Эх, жизнь, жизнь. Пролетела, как один день. И оглянуться не успел.
Вошла Нина, спросила тревожно:
— Звали, Николай Федорович?
— Нет, — он с трудом оторвался от воспоминаний, спросил ласково: — Твои спят?
— Давно. — Нина улыбнулась, присела на край кровати. — А вам не спится?
— Не спится, — вздохнул Николай Федорович. — Старикам никогда не спится, Нина. Как дела у Генки? Чего я не вижу его красотки?
— А она про вас и про Генку то же самое говорит, что вы красавцы.
— Хорошая девчонка. Генка будет с нею счастлив. Само собой. Тебе об этом и волноваться нечего. Мы, Кондратьевы — Кондаковы, завсегда в этом деле счастливы. Такая порода. — Он улыбнулся. — Иди спать, невестка… Завтра будет трудный день.
Все эти дни и даже часы Витька Володин не находил себе места. Приближалась решительная минута, и он мучался, вскакивая по ночам, пугая мать, а потом брал из ее рук стакан с водой и жадно пил, отводя взгляд от ее страдающих, полных немого укора глаз.
По утрам мать собирала завтрак и молча усаживалась напротив сына. Витька давился, не мог есть, но всегда пресекал любую ее попытку затеять откровенный разговор.
В эту последнюю ночь он тоже не спал или почти не спал… Под утро задремал на несколько минут и сразу же проснулся — мучал один и тот же сон. Витька уже боялся засыпать из-за этого сна. Казалось ему, что садится он в маленький самолет, и, разбегаясь прямо посреди улицы, этот самолет взлетает. И все бы хорошо, только впереди — туго натянутые провода и они почему-то поперек улицы. И не хватает сил у мотора, чтобы взять резко вверх и перелететь эти провода, а обходить их низом уже поздно, и доли секунды отделяют Витьку от неминуемой катастрофы.
…Окончательно проснувшись, Витька нащупал в кармане пиджака сигареты, закурил, потом оделся и, стараясь не шуметь, аккуратно прикрыл входную дверь. Было четыре часа утра.
Он вышел на улицу и остановился. По скверу ветер гнал клочья тумана, было промозгло и зябко, и Витька поежился, поднял воротник пиджака, спрятал руки в рукава. Он шел, ни о чем не думая, шел просто так, без всякой, как ему казалось, цели и очень удивился, даже испугался, когда вдруг понял, что стоит напротив дома Зины. Где-то глубоко-глубоко в душе, под спудом сомнений шевелилась у Витьки мысль: сбросить с плеч тяжесть ошибок, порвать с Бородаевым, честно во всем признаться. Признаться… Бородаев сказал тогда: «Эсадзе без пяти минут покойник. За такое могут и расшлепать. Так что, если ты захочешь в сознанку поиграть — вспомни, что тебя ждет». А плевать, что ждет. Если бы только Зина поняла, простила.
Витька с тоской посмотрел на ее окна. Они были темны и молчаливы. Витька горько подумал, что, конечно же, все это глупые мечты, чепуха. Зина спит крепким сном, она навсегда вычеркнула из списка своих друзей имя приблатненного дурачка Витьки, она теперь думает только об одном: скорее бы выздоровел ее дорогой Эсадзе. Дрянь. Такая же, как все. Прав Бородаев: рассчитаться с ними разом! Так рассчитаться, чтобы всю жизнь помнили Витю Володина. Будут потом говорить: «Как же мы проглядели парня? Как же допустили, чтобы в нашем здоровом коллективе вырос такой сорняк?» Ничего. Поговорите… Разговоры — ваша суть. Ля-ля-ля да ля-ля-ля… Общественность…
Витька повернулся и зашагал прочь. Если бы он только знал, что в эту минуту Зина стоит у окна, смотрит ему вслед, думает о нем и торопливо решает — идти за ним или нет. Он ускорил шаг, потом пошел еще быстрее, почти побежал, и Зина поняла, что теперь его не догнать. «Поговорю с ним утром на работе», — решила она.
Витька шатался по улицам до шести утра. А ровно в шесть, как было условлено накануне, он позвонил в двери Пашутина.
— Входи, — Пашутин внимательно посмотрел на него. — Не спал?
— Не спал. Зачем звал?
— Совесть мучает? — недобро сказал Пашутин. — Не отвечай, я и так вижу. Скажу тебе вот что: сомнения отбрось, потому как назад хода нет. Садись… — Пашутин разложил на круглом обеденном столе схематический план, снял с полки коробку с домино, опрокинул ее, фишки с грохотом посыпались на пол, и Витька дернулся от неожиданности.
— Нервный? — усмехнулся Пашутин. — Я тоже от любого шороха вздрагиваю. Смотри сюда. Это план второго этажа, где касса. Запоминай: ровно в два часа дня ты со спецмешком подойдешь к кладовой и попросишь, чтобы Зина тебя впустила. Нормально? — Пашутин поставил фишки на план. — Это — ты, а это — она.
— Нормально… — с трудом выдавил Витька. — Почти каждый день что-нибудь привожу. Она привыкла. Впустит…
— Вот пакет.