— Крепкий у вас организм, молодой человек, это прекрасно! Вы даже не подозреваете, насколько это важно для вас и… для меня! — он потер пухлые ладошки, посмотрел на отца Серафима и весело засмеялся.
— Не понимаю я чего-то, — хмуро сказал Коля. — Домой пойду…
— Какой там! — всплеснул руками Серафим. — Лежи и не вздумай! — Священник бросил укоризненный взгляд на гостя. — Вы, Арсений Александрович, напрасно. Озорство в серьезном деле — только помеха, голубчик. Однако мне в храм пора. Вы уж тут без меня. Не торопясь, с осторожностью.
Серафим ушел. Арсений щелкнул массивным золотым портсигаром, чиркнул спичкой, задымил.
— Нехорошо здесь курить, — буркнул Коля. — Образа здесь…
— Ишь ты, — задумчиво сказал Арсений. — Бога боишься. Это славно. Да ведь я — гость. Гость в дом — бог в дом, слыхал?
— Знаем, — солидно отозвался Коля. — Однако обхожденье и гостю положено.
— Верно, — кивнул Арсений. — Давно в стенки ходишь?
— Как в силу вошел. Два года.
— А лет тебе? — удивился Арсений.
— Семнадцать, — Коля засмущался, опустил глаза.
— Семнадцать?! — опешил Арсений. — Ай да ну! А с одного удара положишь человека?
— Любого. Передо мной еще никто не устоял.
— Ну, приемчики разучить, — как бы про себя сказал Арсений. — Дзю-до, карате… Экстра-класс!
Коля не понял ни слова и только моргал. Арсений заметил это, рассмеялся:
— Потом, все потом. Главное, не обманул меня батюшка, все сходится. Жаль только, в деле я тебя не увидел. Поздно приехал. А почему? Дороги, брат — жижа одна.
— Не повезло мне на этот раз, — горько сказал Коля.
— Жизнь — как зебра, — заметил Арсений. — Черная полоска, потом — белая. Лошадь это такая, полосатая, — объяснил он. — Водится в теплых странах.
— А кто… вы кто будете? — мучительно краснея, спросил Коля. Не в его обычае было вот так, по-бабьи, расспрашивать.
— Я-то? — добродушно переспросил Арсений. — Чиновник. Занимаюсь… особыми делами, а какими — узнаешь, когда подружимся. Вот как мы с отцом Серафимом лет пять назад.
— Все же мне идти надо, — Коля приподнялся, опустил ноги на матерчатую дорожку. — Родители, поди, беспокоятся.
— Родители? — Арсений странно посмотрел на Колю и подошел к нему вплотную: — Вот что… Мне отец Серафим не велел говорить, да ты парень крепкий, мужчина. Нет больше твоих родителей. И дома твоего нет. Крепись, Коля. Горе большое, а ты — молись. Все ходим под богом, и пути его — неисповедимы. — Он перекрестился.
Сказанное с трудом проникало в мозг. Коля никак не мог осмыслить слов Арсения. Все казалось — о ком-то другом он сказал, сейчас все разъяснится, и все будет, как всегда. «Родителей… нет, — про себя повторил Коля. — Наверное, дома нет?»
— А где же они? — дрогнувшим голосом спросил он.
— Пока стенка на стенку шла, загорелся ваш дом, — сказал Арсений. — Когда тебя сбили, он в этот самый миг и загорелся. Тушили, да там, говорят, пламя в полнеба взвилось. И собака погибла. Так и осталась на цепи, бедняга. Ты крепись, Коля…
Родителей хоронили, как исстари хоронят на Руси: с воем, кутьей и беспробудным пьянством.
Пока выносили из церкви гробы и старухи крестились, Коля стоял в стороне, словно все происходившее не имело к нему никакого отношения. Он еще не осознал до конца, что же произошло, но даже те обрывочные мысли, которые мелькали теперь в его мозгу, неумолимо подводили его к одному: родители ушли навсегда и ему, Коле, теперь будет совсем плохо. Он думал о том, что отец, в сущности, был мужик добрый, безвредный, а что пил… Кто из русских людей не пьет? Все пьют, потому что жизнь до сих пор была глухая и беспросветная. Жалко было отца: от роду — сорок, на вид — семьдесят: седой, грязный, всклокоченный, как больной петух. И мать в свои тридцать шесть — морщинистая, с большим животом и потухшими глазами… Не повезло и ей: двух сыновей отняла глотошная, третий, Коля, вырос сам по себе, чужим.
И вот все кончилось. Навсегда. Гробы один за другим отнесли к могиле, и вслед за отцом Серафимом провожающие запели «Снятый боже». Потом отец Серафим бросил землю на оба гроба и проговорил негромко и печально:
— Господня земля, и исполнение ея, вселенная и все живущие на ней…
Он пролил на гробы елей из кадила, проговорил «Со духи праведных», и четверо мужиков, Анисим Оглобля среди них, подвели связанные полотенца под гробы и опустили в могилы.
После поминок, устройство которых отец Серафим по своей щедрости взял на себя, состоялся разговор.
Батюшка притянул Колю к себе, погладил по-отцовски:
— Садись, обсудим, как тебе дальше жизнь ломать. Скажи, как мыслишь: здесь остаться или уехать хочешь?
— Чего же здесь, — грустно сказал Коля. — Хлеб не сеял, скотину не пас. А драться больше не могу. Не крестьянское это дело, — он повторил слова покойной матери.
— Оно верно, — кивнул Серафим. — Мне помогать станешь. По дому, по хозяйству.
— Тошно мне здесь, батюшка. Вина на мне за родителей.
— Нет, — вздохнул Серафим. — Ибо сказано: и волос с головы человеческой не упадет без воли моей… Так бог решил, Коля, и грешно тебе, человеку, быть больше бога.
В горницу вошел Арсений, прислушался, теребя пуговицу на сюртуке, вмешался в разговор:
— Уехать тебе надо, вот что я скажу.
— Куда? — спросил Серафим.
— В Петербург, — сказал Арсений.
Коля вопросительно посмотрел на него, недоверчиво улыбнулся:
— В Петербург? Мне? Не-е…
— Почему «не-е»? — весело передразнил Арсений. — Ты мне нравишься, товарищами будем!
— Гусь свинье не товарищ, — вспомнил Коля поговорку.
— Кто же из нас кто? — усмехнулся Арсений.
Отец Серафим замахал руками, запричитал:
— Не туда разговор, не туда, милейшие, надо по сути говорить в корень, в корень, дражайшие, заглядывать! Что Коля у вас делать станет? Чему учиться?
— Для начала — поживет, осмотрится. Потом возьму его в долю. Дело у меня в Питере.