— Какое? — спросил Коля.
— Особое, — усмехнулся Арсений. — Я же тебе говорил. Как, батюшка? Отпустите Колю?
Коля заплакал, уткнулся священнику в плечо:
— Не гоните меня. Сам не знаю, чего хочу. Мутно в голове, темно…
Арсений и священник переглянулись.
Серафим сказал:
— Оборони бог, Коленька. Живи, сколько хочешь, я тебя не гоню. Вижу, хотя и дорогой ценой, но почувствовал ты бога, и я этому искренне рад. Ну какая у тебя судьба в деревне? А там — столица.
Коля утер мокрое лицо рукавом:
— Думаете, так лучше будет? Верю я вам, батюшка.
— Лучше, Коля, — серьезно сказал Серафим. — Сам посуди: здесь у тебя — пепелище, там… Может, судьба твоя там?
Утром Анисим Оглобля подогнал к крыльцу Серафимова дома телегу, постучал кнутовищем в ставень:
— Здесь мы, батюшка.
Вышел Коля, бросил на мерзлую солому узелок с пожитками, перекрестился, подошел под благословение.
— Плыви в море житейское, отрок, — сказал Серафим. — И помни: отныне Арсений Александрович — твой отец и благодетель. Слушайся его во всем. Даже если удивишься чему — все равно слушайся, ибо отныне судьбы ваши неразделимы.
— Хорошо сказано, — с чувством вздохнул Арсений. — Трогай, — кивнул он Оглобле.
Коля долго смотрел назад — до тех пор, пока добротный попов дом и четырехскатная крыша не скрылись за поворотом дороги.
— Уезжаешь, значит? — вдруг сказал Анисим. — Такие дела…
— Такие, — согласился Коля.
— В городе плохо, — продолжал Анисим. — В стенку пальцем ткнешь — под потолком полыхнет. Електричество называется. Непонятно это русскому человеку. И ни к чему.
— Электричество — признак прогресса, — объяснил Арсений.
Он достал массивный золотой портсигар с монограммой и множеством наглухо припаянных к крышке значков, бросил в угол рта папироску, предложил Коле и Анисиму.
— Благодарствуйте, — отказался Анисим. — Мы нутро должны беречь. Без нутра — какой кулачный боец? А тебе, Николай, так скажу! В городе нашему брату погибель. Жил бы себе, дрались бы, как всегда, чего тебе не хватало?
— Человек должен стремиться к счастью, как птица к полету! — изрек Арсений, и Анисим посмотрел на него с уважением.
— Умен ты, вша тя заешь! Мне бы такую грамоту.
— И что тогда? — поинтересовался Арсений.
— На кой ляд вам Николай? — в свою очередь спросил Анисим. — Я вот голову сломал: чего он у вас делать станет?
— О-о, — улыбнулся Арсений. — Колю ждет большой сюрприз.
— Большой… чего? — удивился Анисим. — Это чего же будет?
— Хорошо это будет, — мечтательно сказал Арсений. — Мы с Колей таких дел понаделаем… таких дел…
— Меня возьмите, — вдруг с тоской сказал Анисим.
— Тебя? — Арсений с недоумением посмотрел на Анисима. — Видишь ли, братец. В нашем деле внешность нужна. А у тебя, извини, черт на морде шабашил. Уж не взыщи.
Потом был вокзал — маленький, кирпичный, в один этаж, с порыжевший от старости и табачного дыма пальмой в главном зале, пьяным кондуктором на перроне и беспросветной толпой с мешками за спинами, в руках, на головах.
Начинался голод. Огромные массы людей колесили по всей России в поисках доли, и теперь Коля тоже стал одним из тех, кого война и революция стронули с насиженного места и безжалостно швырнули, маня призрачной надеждой рано или поздно обрести долгожданный кусок хлеба.
Колеса грохотали на стыках. Коля сидел, привалившись к дверям вагона, обхватив свой мешок обеими руками, и старался не уснуть. Арсений объяснил, что у спящих выхватывают вещи лихие люди, которых называют странным, нерусским словом «урки».
Сам Арсений спал, удобно устроив свою лысую голову на мягком кожаном чемодане. Коля все собирался спросить, что там, внутри, но стеснялся. Было холодно, начал донимать голод. Коля с тоской посмотрел на свой мешок: надолго ли хватит ржаной краюхи и луковицы? Надо терпеть.
Вокруг все спали. Свеча мигала в спертом, тяжелом воздухе. Время от времени кто-то всхрапывал, вскрикивала во сне женщина.
Коля осторожно толкнул Арсения.
— Убери грабки, локш потянешь! — со сна крикнул Арсений и открыл глаза. Увидев Колю, пришел в себя, спросил: — Ночь?
— Утро скоро, — сказал Коля. — Вон, развидняется уже… И чего это вы такое сказали? — с любопытством закончил он.
— Убери руки, ничего не получишь, — перевел Арсений. — Это на уркаганском языке, есть, понимаешь, такая страна — уркагания и живут в ней урки, я тебе говорил.
— А где она? — спросил Коля. — Интересно бы поглядеть?
— Придет время — побываешь, — пообещал Арсений. — Есть хочешь?
— Как из ружья! — признался Коля.
Арсений открыл чемодан, заглянул в него, потом перевел взгляд на Колю. — Ладно… Поскольку вокруг интим и мы с тобой тет-а-тет, — позволим себе.
Коля хотел было спросить, что означают эти мудреные слова, но промолчал, увидев, как Арсений выложил на крышку чемодана красную рыбу в промасленной бумаге, копченую колбасу и белый хлеб. Напоследок появилась аккуратная баночка с маслом.
Коля ничего не стал спрашивать и только смотрел во все глаза. Арсений смачно откусил от рыбьей тушки, запил из фляги и жестом пригласил Колю начинать. Коля с хрустом впился зубами в колбасу, натолкал полный рот хлеба и, выпучив глаза, начал жевать.
— Телок ты, — с сочувствием сказал Арсений. — Жизни не знаешь и не понимаешь. Вот был царь. И все было хорошо. Потом появились большевики — слово иностранное, означает — луженое горло. Царя они скинули и объявили: кто, значит, был ничем — тот станет всем. Ладно. Но вот, странное дело. Как эти вот, — он посмотрел на спящих — были дерьмом, так и остались. А мы с тобой балычок употребляем. А почему? Да потому, что большевики замахнулись на вечное, неизменное, неделимое: на душу человеческую. Ихний Маркс — есть у них такой нерусский умник — написал в своих сочинениях, что все, мол, надо до основания разрыть. И они, дурачки, разрыли… А толку? Душу-то человеческую они не переделали? — Арсений даже рассмеялся. — И не переделают, верь мне! Потому что человек — жлоб и останется таковым до второго пришествия! Вывод: всегда будут одни осетринку кушать, другие — селедку жрать… А ты чего желаешь?