Сколько прошло времени с тех пор, как они начали свои поиски, трудно сказать. Может быть, два, или три, четыре часа. Сердце стучит гулко, напряженно, и чувствуется, как пульсируют жилки на висках. Мокрая от пота рубашка приклеилась к спине, а руки закоченели, и пальцы плохо сгибаются. Растерли их снегом, вытерли насухо а спрятали в рукавицы. Кажется, все. Проход сделан и деревянные мины справа и слева от прохода, как вешки, указывают безопасный путь. Вражьи окопы совсем близко. Теперь надо незаметно уйти. Отползти немного назад. Надо передохнуть. А то и собаки устали. Поджимают ноги — как бы не отморозили подушечки лап.
— Сколько вы взяли, товарищ сержант? — прошептал Черкасов.
— Двенадцать.
— А я тринадцать. Пурик мой молодец, Поднимемся, товарищ сержант?
— Нет, Черкасов, надо ползти до лыж.
Петухов знал, что если противник их обнаружит, то насторожится и до рассвета снова может заминировать проход.
Проползли уже много, лыж не видать. Странно! Поземка замела следы. Наверно отклонились в сторону.
— Черкасов, иди вперед. Да смотри, осторожно. Солдат встал, отряхнулся от снега и зашагал вперед, глубоко увязая в снегу. Вслед за Черкасовым, в нескольких от него шагах, шел Петухов. Пурик вдруг метнулся в сторону и, вырвав из рук хозяина поводок, ткнулся носом в снег и быстро заработал передними лапами.
— Пурик, назад! — тихо крикнул Черкасов, Раздался взрыв, и Пурик упал.
Черкасову показалось, будто кто-то метнул ему в лицо стеклянными брызгами. Прикрыв лицо руками, он упал ниц. Противник открыл пулеметный огонь, и пули засвистели где-то над головой. Наши ответили. Раздались и первые минометные выстрелы. Словно кто-то гулко и часто застучал колотушкой по бочонку, и мины полетели в нашу сторону целой стаей, вспахивая и бороня снежное поле. Петухов глубоко простонал «ух» и упал головой в снег. Вокруг него, прихрамывая, завертелся Треф.
Черкасову сначала показалось, что его тяжело ранили и он ослеп, но потом, вытерев рукавом кровь с лица, он понял, что видит и может передвигаться. Черкасов подполз к неподвижно лежавшему Петухову и, дергая его за рукав, тихо спросил:
— Товарищ сержант, вы ранены? Товарищ сержант!.. Петухов не отвечал. Черкасов приподнял его голову и взглянул в лицо. Оно было бледно-серое. Губы чуть шевелились.
— Ползи, Черкасов, ползи скорей, а то убьют.
— Треф, вперед, ищи! — промолвил Черкасов. Прихрамывая и принюхиваясь к снегу, собака пошла вперед, к своим окопам. Черкасов с усилием подлез по;; Петухова и, взвалив его себе на спину, пополз. Тяжелый сержант!
Шквал огня так же фазу стих, как и вспыхнул.
Наши наблюдатели заметили взрыв метрах в ста от своих окопов и догадались, что с саперами что-то случилось. Два солдата, одетых в белые халаты, вылезли из окопа и поползли к месту взрыва. Они приблизились к саперам в тот момент, когда обессиленный Черкасов, придавленный тяжелым телом Петухова, лежал неподвижно, не в силах вылезти из-под товарища. Кровь заклеила ему глаза.
…С рассветом войска пошли в наступление. Батальон хлынул в проход, через минное поле.
…В брезентовой палатке с целлулоидовыми окошечками, похожей на игрушечный домик, посредине, недалеко от раскаленной докрасна железной печки, стоял высокий операционный стол — топчан, на котором лежал Петухов, и ступни его босых ног свешивались с края стола. Возле него стоял главный хирург медсанбата Воронцов, бледный, худощавый, с усталыми глазами. Рукава его халата засучены по локоть, а руки обтянуты желтоватыми резиновыми перчатками. Обследуя и прощупывая все ходы и кармашки большой рваной раны бедра, хирург временами тихо произносил «м-да», что означало у него — прогноз неблагоприятный. Да и как же могло быть иначе, если перелом бедра открытый, раздробленный и, наверно, рана уже загрязнена… Хоть и заморозили рану новокаином и дали раненому стакан водки, но временами от пронизывающей боли Петухов дергался всем телом и глухо вскрикивал:
— Полегче, доктор!
Похудевшее, осунувшееся лицо Петухова покрылось мелкими бисеринками пота. Пот со лба затекал в орбиты и пощипывал глаза. Молоденькая черноглазая сестра, стоявшая у изголовья раненого, время от времени вытирала тампоном пот с лица Петухова и успокаивала его:
— Потерпите, товарищ сержант, немного. Надо же найти и удалить все осколки…
От железной печки пышет жаром, и Петухову кажется, что и в ноге у него тоже что-то пылает, горит, а дергающаяся боль все нарастает и нарастает. Но еще больше Петухов страдал от мысли, что ему отрежут ногу. «Кем я тогда буду?» — думал он, и эта тревожная мысль жгла его мозг не меньше, чем сама страшная рана.
— Доктор, вы не будете у меня отнимать ногу? — тихо, робко спросил Петухов.
— Пока нет, а там не знаю…
— Спасибо, доктор.
— Рано еще говорить нам спасибо. Эвакуируем вас в армейский госпиталь — там окончательно решат…
Обработав рану и положив на нее тугую повязку, хирург громко сказал:
— Шины!
Петухов подумал: «Ну, если сразу не отрезали, может, и так вылечат…»
Черкасова, как легкораненого, оставили в дивизионном медпункте. Все лицо его было забинтовано, и лишь одни глаза поблескивали в маленькие «оконца» повязки. Прощаясь с Петуховым, он сказал:
— Не волнуйся, Иван Данилович. Вылечат тебе ногу.
— Я тоже так думаю, Петя. Прощай.
— Ну, вот уж и прощай… Мы еще повоюем, товарищ сержант. Теперь я с твоим Трефом буду работать…
Петухова закутали в теплый спальный мешок, как в детский «конверт», и, положив его рядом с другими ранеными в сани-розвальни, повезли по узкой заснеженной дороге. В это время были большие снежные заносы и машины не проходили до медсанбата. На санях, на свежем морозном воздухе, Петухова быстро укачало, опьянило, и он заснул глубоким сном. Потом их где-то перегрузили в крытую брезентом машину, и та покатилась по мягкой широкой дороге, расчищенной грейдером.
Полевой армейский госпиталь размещался в сельской школе и был похож на настоящую больницу — с палатами и койками.
Хирург, невысокий и толстенький, осмотрел Петухова и раздражению проговорил:
— Опять прислали ампутационного… Медсанбаты их спихивают нам, чтоб самим не возиться…
— Им некогда, Сергей Петрович, — сказала старшая медсестра Анна Ивановна, — видите, как наступают наши.
— А нам есть когда? Всякая просрочка в таких случаях чревата осложнениями…
— А нельзя ли, доктор, так лечить, чтоб не отнимать ногу? — робко промолвил Петухов. — Я все перенесу…
— Можно, но вряд ли толк будет. Как бы гангрена… Врач не договорил, но Петухов понял его.
— Пускай, доктор, что угодно будет, только не надо резать. Как же я тогда без ноги буду?..
— А вы чем занимались до войны?
— Был цирковым артистом, доктор, дрессировщиком зверей.
— Да, случай тяжелый, — проговорил уже мягче хирург. — Ну что ж, товарищ сержант, ладно, пока подождем, а там посмотрим. Нам важно прежде всего сохранить вашу жизнь…
Боясь, что врачи могут сделать ему ампутацию, когда он уснет («Дадут чего-нибудь сонного понюхать и отрежут ногу»), Петухов не стал спать. Глаза у него потускнели и ввалились, а обросшее щетиной лицо потемнело.
— Чего вы, Петухов, не спите? — спросила его старшая медсестра.
— Не спится что-то, Анна Ивановна. — Я вам сонных порошков, дам.
— Ну что ж, давайте.
Порошки Петухов взял, спрятал под матрац и принимать не стал. Через несколько дней неравной борьбы со сном Петухов глубоко и надолго заснул.
СПОСОБНЫЙ УЧЕНИК
Ладильщиков подобрал себе в зверинце еще одного медвежонка и двух львиц. Теперь у него стало три львицы, один лев и четыре медведя, но для полного звериного ансамбля не хватало других животных. «Поработаю пока с этими, — думал Ладильщиков, — а потом возьму еще тигра и бегемота…»