Но я стояла в классе, и позади меня над доской висел большой портрет Сталина в золоченой раме, сбоку раздражающим пятном маячила вспотевшая от негодования Евгения Сергеевна, а впереди белели тридцать невероятно отдалившихся от меня лиц. Они стали насмешливыми, когда учительница сказала, что вера в Бога — это признак невежества, и презрительно осуждающими, когда она добавила, что верующих в нашей стране поддерживает ЦРУ.
В общем скоро все девочки в классе перестали со мной дружить, за исключением Майки Болотиной, которую тоже не очень-то жаловали в коллективе за ее еврейское происхождение. А она была славная, смешливая девчонка, и хоть, конечно же, тоже не верила в Бога, но не хотела никого бойкотировать просто по незлобивости характера.
Так я стала белой вороной в нашей школе. Но это было не самое трудное. Гораздо труднее приходилось с мамой.
Кладбище — довольно занятное место. Там можно иногда пофантазировать. Например, перед вами фотография совсем молодого человека и надпись «Трагически погиб». Если постараться, можно придумать какую-то волнующую историю. Может быть, этот молодой человек спасал девушку от пожара или закрыл ее своим телом, когда на нее напал бандит. Есть же где-то на свете юноши, которые приходят на помощь девушкам, терпящим бедствие. Скорее бы я тоже стала взрослой девушкой!
На кладбище проходил чуть ли не всякий погожий день моей детской жизни. Все надгробные надписи, даты рождения и смерти на могилах я знала наизусть, а на портреты умерших смотрела как на лица старых знакомых. Мама часами сидела на земле, вытянув ноги и прислонившись спиной к могильной плите, а я бесцельно слонялась по кладбищенским тропкам. Иногда для разнообразия можно было устроить пышную погребальную церемонию для какого-нибудь безвременно окончившего свое земное странствие черного жука. В общем летом на кладбище было чем заняться.
А вот зимой…
На занесенных снегом дорожках — ни души, только изредка каркнет ворона и вспорхнет с креста на дерево, осыпая на могильные холмики легкий снег. Я пытаюсь прижаться к маме, согреться, зову ее домой, но в ее глазах вижу только пустоту и боль. Она хочет умереть. Она отстраняет меня рукой и говорит: «Вовочка, сынок… как же ты бросил меня?»
О, мама, мама! Если бы ты тогда могла любить меня!
Но ты любила Вову, и твое место в этой жизни было у его могилы.
Сначала я думала, что, если научусь так же ровненько, как это делал он, стелить постель по утрам, так же легко решать задачи по математике и таким же красивым жестом распахивать перед тобой дверь, то когда-нибудь увижу в этих глазах те же огоньки радости, которые мелькали в них при взгляде на моего старшего брата. Теперь же я знаю, что материнская любовь безусловна, и будь Вова в десять раз менее способным и милым мальчиком, и будь я в десять раз лучше, чем я есть…
— Милая, ты не замерзла?
В двух шагах от меня стояла высокая женщина в длинном сером пальто и круглой каракулевой шапочке. Вдоль скуластого бледного лица ее курчавились чуть запорошенные снегом светлые волосы, а глаза голубые, но совершенно лишенные блеска, смотрели внимательно и по-доброму.
Присутствие этой женщины здесь было так странно и неправдоподобно, что я, открыв рот, какое-то время глядела на нее почти бессмысленно. Она же, подойдя совсем близко, осторожно дотронулась рукой до маминого плеча. Мама не обернулась, и женщина в растерянности снова перевела свой матово-голубой взгляд на меня. А я, почти не осознавая, что делаю, подошла и прижалась головой к ее рукаву. Она неуверенно обняла меня в ответ, и в тот же момент я крепко обхватила ее обеими руками и уткнулась лицом ей в грудь. Холодные снежинки на ее пальто растаяли от прикосновения моих вдруг запылавших щек. Мне хотелось чуда, и чудо заключалось в мысли, что эта женщина любит меня, что я дорога ей. Я так пресытилась печалью и слезами!
Ее звали Инна Константиновна, она работала инженером в каком-то проектном институте и жила одна. Единственная дочь Инны Константиновны, белокурая девочка Наташа, была похоронена на том же кладбище, где и Вова. Когда я впервые пришла в гости к своей новой знакомой, то увидела фотографии этой девочки. Она показалась мне красивой и совсем не похожей на меня, словно бы… аристократичной. На одной фотографии, висевшей у Инны Константиновны над кроватью, Наташа была изображена в шляпке с цветами. На другой Наташа была в длинном пальто с пелериной. Фотография стояла на большом черном пианино, занимавшем почти все пространство комнаты, где обитала моя новая знакомая.
Самым интересным оказалось то, что Инна Константиновна лично знала мою бабушку Александру. Она, как и бабушка, ходила в церковь, но, не желая, чтобы об этом знали на работе, предпочитала ездить на службу не в собор, а к нам, на окраину. Наша церковь называлась Брянской, потому что располагалась в двух шагах от Брянского завода, теперь зовущегося заводом имени Петровского. Как-то раз бабушка и Инна Константиновна оказались рядом, работая на восстановлении храма после войны. Так они познакомились.