Я не была в церкви с тех пор, как умерла бабушка, но помнила, что это очень интересное место с особым запахом.
Я даже мечтала, что, когда вырасту, обязательно буду священником. А когда узнала, что девочек не принимают в духовные семинарии, то очень расстроилась. Оставаясь дома одна, я закутывалась в одеяло, привязывала на веревочку яблоко и, раскачивая его из стороны в сторону, нараспев повторяла, как наш священник, отец Георгий: «Во блаженном успении ве-е-чный покой, подаждь, Господи, усопшим рабам Твоим и сотвори им ве-е-чную па-а-мять!»
Было только четыре часа утра, но под тусклым, одетым в железную сетку фонарем магазина уже толпились люди. Я очень не любила стоять в очередях за «рожками-ножками». Так называли у нас мясные субпродукты, — наиболее дешевый вид мясной пищи.
Когда мама разбудила меня, чтобы отправить за этими «рожками», за окном чернела глухая зимняя ночь. Я медленно сползла с постели, невероятно тоскуя от мысли, что несколько законных, волшебно-теплых часов забвения в постели придется теперь провести на морозе, притоптывая валенками у дверей нашего продмага.
Магазин был совсем рядом, нужно было только пересечь двор, по периметру обсаженный высокими тополями, которые в нашем городе похожи на кипарисы. Во дворе также располагались летняя эстрада с надписью «Искусство принадлежит народу» и деревянные скамейки для зрителей, раз в неделю собиравшихся здесь на концерт художественной самодеятельности. Это небольшое пространство, называемое агитплощадкой, со всех сторон ограничивалось стенами довоенных трехэтажек, сложенных из огромных серых камней.
Уже через несколько минут я была на месте. Со всех сторон в переулках скрипел снег под торопливыми шагами горожан, желающих разнообразить свой питательный рацион заветным продуктом.
Я зябла и скучала в этой голодной, длинной очереди и, запрокинув голову, пыталась ртом ловить мелкие колючие снежинки, стремительно летевшие на меня из черной бездны.
И вдруг неприятно знакомый вибрирующий голос произнес прямо надо мною: «Кто крайний?» Прежде чем осознать, кому принадлежит этот голос, я пробормотала: «За мной будете». А потом увидела грузную фигуру, крест-накрест закутанную в теплый пуховый платок. Евгения Сергеевна, в свою очередь узнав меня, поспешно отвернулась и отошла в сторону, вдавливая в снег свои тяжелые, тупые к носку следы. Я понимала ее. И впрямь, стоило ли чуть свет приходить в очередь за «рожками-ножками» в стране, где производится так много мяса, молока и масла?
Происходило что-то непонятное: мама, избегавшая всех без исключения живых людей, расположилась к Инне Константиновне. Я сама слышала, как однажды она предложила ей заходить к нам почаще. И Инна Константиновна стала заходить.
Поначалу мама просто прислушивалась к тому, о чем беседовали я и тетя Инна, потом стала вставлять в разговор словечко-другое, и наконец стало очевидным, что она загодя готовится к встрече желанной гостьи. Мама стала готовить! Инна Константиновна любила рыбу в томатной заливке, и такое блюдо обязательно появлялось на нашем столе в дни ее визитов.
Я не знаю, в чем был секрет совершившейся перемены. Уж, конечно, не в том, что Инна Константиновна проявляла обо мне большую заботу — подкармливала, покупала обновки и даже справила новое демисезонное пальто с пелериной, придававшее мне определенное сходство с Наташиными портретами. У мамы на все были свои причины, обычно не имевшие ко мне отношения. Однажды она вызвалась сшить Инне Константиновне платье, и та с удовольствием согласилась. Как я думаю, платье не так уж было ей и нужно — она имела вполне приличный гардероб. Во время примерок тетя Инна беседовала с мамой, но ее разговор не имел ничего общего с раздражающей болтовней прежних заказчиц. Я находила каждое сказанное этой женщиной слово чрезвычайно уместным и ненавязчивым, и мама, совершенно не выносившая пустословия, тоже не могла не оценить такую собеседницу.
Когда их дружба стала достаточно близкой, Инна Константиновна предложила маме немножко приодеться самой.
«Поймите, Нюра, вы ходите хуже нищенки, — мягко, но твердо сказала она. — Так нельзя». Тогда мама набрала какой-то темно-синей ткани (она по-прежнему тяготела к темным тонам в одежде) и сшила себе узкую юбку и глухой жакет. От кружевного воротничка, принесенного Инной Константиновной, она все-таки отказалась.