Осень уже заваливалась на октябрь, однако ночи были еще теплыми. Ворочаясь на потертом диване в своей дощатой «землянке», Гулькин с грустью вспоминал времена, когда тиражи были еще большими. Но вот уже лет пятнадцать, как они становилось все меньше и меньше. А уж о премиях и говорить не приходится: раз в год дадут, и то где-нибудь в феврале, а то и до мая отложат.
Редактор ясно сказал: Борис Семенович, хоть режь свое «Осмысление» по частям, но больше десяти листов не дам. В бумаге, мол, ограничен! Понанесли мемуаров — не продохнуть, а денег из комитета по печати, один черт, не дают. Но вам-то, по старой дружбе… тем более что профессор Рябцев рекомендует.
Стыдно признаться, но Гулькин расстроился. Сгоряча пообещал на издательство управу найти, а… где ее, спрашивается, искать? Так что, хорошенько поразмыслив, Гулькин понял, что резать все-таки придется.
Всю следующую неделю руки у Гулькина были по локоть в крови. Начал писатель, понятно, с «СС» и «Вервольфа» — вырезал их из рукописи целыми страницами. Потом увлекся — и полоснул по главе, где Фрол Угрюмов перед тем, как отправиться за «языком», играет на баяне. И хорошо полоснул! В общем, так и пришлось Фролу ползти по заснеженной степи, совершенно не доигравшим. А вот над эпизодом с допросом в блиндаже Гулькину пришлось подумать. И в самом деле, резать — жалко, а не резать — глупо, можно вообще без книги остаться. В конце концов, писатель догадался легонько оглушить немецкого полковника и на фроловой спине перенести через линию фронта. А там уже и до своих недалеко.
— Ровно десять листов, как договаривались, — сказал Гулькин в издательстве. Тем не менее, заметно отощавшую рукопись редактор принял с таким выражением на лице, будто только что получил зарплату.
— Уж и не знаю, успеем ли к Годовщине, Борис Семенович, — вздохнул редактор. — Больно заказов много, и всем срочно — давай, печатай! А мощности у нас, сами знаете, какие, да и бумага…
— А что — бумага? Небось, Льву Толстому сразу бы бумагу нашли! — оскорбился Гулькин.
— Так то — Толстой! — Вякнул было редактор, но писателя уже понесло.
— Понимаю. Безухов, Наташа Ростова… Ну, как же, князья! А ведь они даже во сне мороженой конины не ели. И это, по-вашему, зеркало народной жизни? Роман-эпопея? Компот это сливовый, а не роман!
Словом, высказал все, что думал, да так, что редактора слегка зазнобило. Он пообещал поискать резервы… и чудо! Резервы и в самом деле нашлись. При этом редактор честно признался, что издать больше тысячи экземпляров вряд ли получится, да и то исключительно по старой дружбе. («Сколько лет уже вас знаю!») Зато пообещал на обложку золотое тиснение, чем Гулькина к себе и расположил.
Старую дружбу писатель в тот же вечер подкрепил бутылочкой хорошего вина. Дело того стоило, это я и по себе знаю. Помню, помню я запах типографской краски и казеинового клея, нежный хруст открываемой книги и вкрадчивый шорох свежеотпечатанных страниц! А вот какое вино я тогда пил — не помню. Выскочило из памяти! Может, «Агдам»? Нет, скорее всего, портвейн «три семерки». Это ведь только классики «Мадеру» в издательствах пьют…
Эх, да что там — «Агдам»? Что — «Мадера»? Разве только с редактором посидеть. Вот мэр Дурин, так тот даже в комсомольцах «Агдам» не пробовал. В один из первых дней октября мэр сидел у себя на кухне (24 кв. м), пил коньяк «Три звезды» и беседовал с одним приятным человеком. Не важно, где и кем этот приятный работал, а важно, что именно этот приятный умел. Умел же он многое, в том числе и доверительно беседовать по душам, а также давать весьма ценные советы.
— Сюда бы Костю Навродина! — мечтательно вздыхал приятный над лимоном, щедро посыпанном сахаром. — Вот бы кто вам помог, так помог. Гений, а не человек! Я давненько за ним присматриваюсь.
— Кто этот Костя? — быстро спросил мэр. — Не знаю я никакого Навродина!
— Что? Вы Костю Навродина не знаете? Ну, Аркадий Филиппович, это уже слишком, — Сидевший за столом рассмеялся, но негромко, в пределах приличия. — Вот как вас, оказывается, Монумент-то наш расстроил!
В любом деле найдется свой гений, в каждом городе отыщется свой Наполеон. Гражданин Навродин Константин Иванович (можно просто Костя), был одновременно и тем, и этим. Так его за глаза в Городе и называли: «Наш гениальный Наполеон».
Признаться, ничего особенного в Константине Ивановиче не было. Про таких говорят: «серединка на половинку». Роста — маленького, образования — средненького… Словом, плюнуть и растереть. Если что и восхищало в Навродине, так это его непомерные амбиции, многократно усиленные дьявольской изобретательностью и отчаянным везением карточного игрока.