— Ну что вы, право!.. Это совершенно ни к чему, — смущенно говорил Рябцев всякий раз, принимая очередную пару посетителей. — Ваш мальчик и так прекрасно знает историю, я в этом уверен.
— Да уж Суворова с Кутузовым не спутает, — солидно замечал костюм.
— И на Холм в прошлом году вместе с дедушкой приезжал, — радостно добавляло платье.
— Я думаю, мальчик обязательно поступит, не волнуйтесь, — смущенно обнадеживал Рябцев. — О результатах мы вам сообщим, — добавлял он, провожая обладателей модной одежды до двери. И тотчас же в кабинет входила следующая пара.
Так было в понедельник и вторник. А в среду то ли Елена Павловна куда-то на минутку выскочила, то ли пиджаки с платьями опростоволосились и чужака пропустили, но только на любезное: «Входите!» открылась дверь, и в кабинет вошел какой-то старик в немодном пиджаке. Никаких знаков внимания в руках у посетителя не было.
— Евсеев я, Валентин Федосеевич, — представился вошедший. — Извиняюсь, что побеспокоил. — И нерешительно затоптался в дверях.
— Да вы садитесь, Валентин Федосеевич, — с привычной любезностью отвечал Рябцев, в то же время пытаясь вспомнить, где он мог раньше видеть это лицо. — Извините, вы не из Совета ветеранов?
— Евсеев я, — повторил посетитель, нескладно опускаясь на стул. — Воевал, было дело. Не спорю. А в Совет я уже лет двадцать не хожу. Что там делать? Кому мы сейчас нужны? — И сердито взглянул на профессора.
Тот заметно смутился. Признаться, к такому разговору Рябцев оказался не готов. Тем не менее, годами выработанная вежливость его не оставила.
— Я вас слушаю, Валентин Федосеевич, — Рябцев поощрительно улыбнулся.
— Колька к вам поступал, то есть внук мой. На исторический.
— Ну и как успехи? Сколько баллов набрал?
— В том и дело, что не набрал, — был ответ.
— Что ж, бывает, — посочувствовал Рябцев. — История — наука серьезная… — Но продолжить не успел — Евсеев его перебил:
— Да что там серьезного? В книжке же все написано! Выучи да сдай, только и всего. А Колька не такой… В меня, что ли, дурака, пошел? Он как думал, так все и написал. А теперь мне же боком писанина и выходит.
— Вы-то здесь причем? — удивился Рябцев.
— Как — причем? Это же я ему про войну рассказывал! Как думал, так и говорил. А он все это потом на экзамене выложил.
— Я вас понимаю, Валентин Федосеевич, прекрасно понимаю, — мягко заговорил Рябцев, невольно косясь на дверь. — Но ведь на то они и экзамены, чтобы отбирать наиболее подготовленных! Многие не поступают, но не расстраиваются, упорно готовятся и снова к нам приходят. И не надо так переживать. Вот увидите, на следующий год ваш внук обязательно поступит.
— Может, и поступит. А мне все равно его жалко, — продолжал упрямиться старик. — Он ведь все от души… что думал, то и написал. А теперь что? Зря, выходит, я ему про войну всю правду рассказывал?
Здесь Евсеев поднялся и вышел, не прощаясь. Отрывисто стукнула дверь. И тотчас же снова открылась, пропустив в кабинет очередной костюм с аккуратным букетом гладиолусов.
— К вам можно?
— Да, конечно…
А за костюмом уже протискивалось платье, держа перед собой коробку конфет «Незабываемое».
Так закончилась среда. Утром в четверг Рябцеву позвонили из мэрии. Сказали, что включили в рабочую комиссию по подготовке к празднованию очередной годовщины со дня освобождения Города, просили приехать к четырем. Пришлось согласиться. Ну, куда от такой просьбы денешься?
А ближе к обеду в телефоне объявился и Гулькин.
— Привет, Миша! А у меня все готово: выправил, вычистил… Огурчик! — радостно дребезжала мембрана. — Жду обещанного предисловия. Когда заеду? Да не буду я к тебе заезжать, прямо сегодня рукопись и отдам. Меня ведь тоже в мэрию пригласили!
Городским мэром Аркадий Филиппович Дурин стал почти случайно. Еще полгода назад он служил у прежнего главы первым замом, курировал вопросы внешнеэкономических связей и большую часть времени проводил в разъездах: бывал в Индии, в Турцию ездил, да и от Штатов никогда не отказывался. Но грянули выборы, за Дурина голоснули со всех сторон, и тому поневоле пришлось пересесть в еще теплое кресло.