Витязев уселся на чурку у костра и заколдовал над ухой. Размыкин смотрел на его точные, расчетливые движения, на сосредоточенное лицо, на большие уверенные руки, будто пытаясь понять, что же ему не нравится в этом отрепетированном, правильном человеке.
— А где Перевалов? — поинтересовался следователь, не найдя Алексея.
— Обабки ищет, — ответил из-за столика Архангел, — чего их в темноте шарить?
Следователь недовольно крутнул головой. Архангел тут же понял свою ошибку и закричал неожиданно красивым, сильным голосом:
— Леха-а! Перевалов! — звук прокатился по лесу, как по партеру.
Размыкин хотел крикнуть «бис», но не успел: чуть в стороне сразу же отозвался Алексей.
— Ладно. Пусть его, — остановил следователь участкового.
— Так вот, — начал Витязев, обсушив на костре ложку и пристроив ее на специальную полочку у рогульки. — Чарусов несколько помешан на мировой гармонии. Для него в природе в ее прекрасно и художественно. Когда пытаешься возразить ему, он применяет запрещенные приемы: переходит на личность, а потом добивает.
— Это вызывало между вами трения? — спросил Размыкин.
— Никогда. Он ведь не убеждает, а разъясняет, — насмешливо растягивая последний слог, ответил Витязев. — Но пользуется посылками, приемлемыми только для него самого. Поэтому какие трения? Мы сюда собрались не отношения выяснять, а отдыхать. Спорить, конечно, спорили. Но до трений не доходило. Здесь никто никого не держал, каждый мог уйти, когда ему заблагорассудится, мог работать, мог дурака валять.
— Интересно, — заметил Размыкин, — в общем, наивный коммунизм. А почему же больше все-таки работали? Вон сколько сделали! — кивнул он на сруб, там, в еще золотом свете зари, приткнувшись к углу, уже блаженно спал эксперт, прикрыв лицо шляпой, так что виден только приоткрытый рот и мухи около него.
— Руки чесались... Так мы начали о красоте. Не знаю, кого уж там начитался Григорий Евдокимович, но говорить любит цитатами, причем всегда уточняет: «Кант, том четвертый, глава третья» и так далее — пойди проверь! Он, может, и действительно цитирует, но мне кажется, подтасовывает свои мысли под великих, прекрасно зная, что нам с Владимиром Антоновичем проверить трудно.
— Вы все говорите о нем: «делает», «цитирует», «подтасовывает» в настоящем времени. Вы действительно верите, что он жив?
— Конечно. Так вот как-то мы заспорили, должно ли быть оружие красивым. Кто-то из наших авиаконструкторов заметил, что некрасивые модели не летают. Я утверждал, что рациональность мы в данном случае принимаем за красоту, по-моему, это действительно так. Но Григорий тут же процитировал Гомера, вспомнил сокровища скифских курганов и еще целую кучу авторитетов, чтобы доказать, что оружие всегда стремится быть именно красивым, а не только практичным. Это потому-де, что будь оружие некрасивым, его никто в руки не захотел бы брать, стало быть, не было бы и воинов, то есть профессиональных военных. И так далее... Надо сказать, что он к нам, военным, или, как он говорит, «мундирам», относится как к сумасшедшим детям. Он говорит, что зло, ну, зло как какая-то сила, что ли,— так вот, такое зло, дьявол, можно сказать, и придумало делать оружие красивым. Правда, тут есть у него какие-то мерки... Но надо, чтобы он сам.
Разговор перебил Баянов.
— Что делать будем, Анатолий Васильевич?
— Что делать? Сказки будем слушать. Потом спать будем. А утром будем работать. Что вы там написали?
Баянов протянул ему протоколы и смущенно отвернулся, ему всегда было стыдно своей малограмотности, но за профессиональность протоколов он ручался и поэтому на замечания начальства всегда злился и теперь был готов ответить резко, с вызовом. Но замечаний не последовало.
— Спасибо, — поблагодарил его Размыкин, — очень хорошо вы все видите, товарищ Баянов. С вами можно в разведку, хотя в разведке, сами понимаете, не бывал — возрастом не вышел.
— Я тоже в разведке не был ни разу, — успокоил его участковый. — А смотреть вот наловчился: должность такая — смотреть.
Витязев тем временем снял с огня котел и пригласил всех к столу. Алексей принес целую кепку обабков, нанизал их на березовый прутик и повесил над углями.
— Идите уху хлебать, Перевалов, — пригласил его Витязев.
— А когда вы рыбачили? — спросил Размыкин, похвалив уху.
— После того как обнаружил, что Чарусов исчез. Надо было чем-то заняться, — сказал Витязев.
— Крепкий вы народ, военные, — не то позавидовал, не то осудил эксперт. — Труп пропал, а вы — рыбачить...
— Какой труп? Не было трупа. Чарусов просто ушел.
— Но ведь вы же сами констатировали смерть!
— Да, — согласился Витязев, — но мы не врачи, могли и ошибиться.
— Темна вода в облацех, — вздохнул эксперт и приналег на уху.
— Ничего мы не ошиблись, Вася, — успокаивающе сказал Владимир Антонович. — Я лично раза три щупал пульс. Ты тоже не меньше. Дыхания не было. Верно же? Так что, к сожалению, не ошиблись. Не могли ошибиться.
— Зеркальце надо было, — сказал Баянов.
— Зеркальцами не пользовались. Вот Василий Михайлович даже брился своей «механичкой» на ощупь. Я в кружку смотрелся. Чарусов не брился вообще. На Санта-Клауса походить стал.
— А почему на Санта-Клауса, а не на Деда Мороза?
— Почему, почему! Да потому, что на Санта-Клауса. Не понимаю, что вас не устраивает. Чуть заикнись, сразу — «почему»? Да потому! Вы можете не вести следствие хоть пока ужинаем? — взъелся Владимир Антонович. — «Почему?»
— Не нервничайте. Я просто спросил. Учитель и вдруг — Санта-Клаус... Подумал, может, отсюда молодежь на импорт кидается?
— Нет, не отсюда! Она кидается, глядя на ваш джинсовый костюм. Шик-модерн! И нашлепка медная на заднице. А вы для них больше чем учитель. Вы киногерой! Шерлок Холмс! Сыщик! Пример для подражания.
— Не заводись! — приказал Витязев. — Зеркальца у нас действительно не было, да мы и не подумали о нем. Пощупали пульс — нету! Послушали дыхание — тоже нету. Вывод один: смерть. Правильно? — спросил он эксперта.
Тот подернул плечом — не то комара на ухе даванул, не то жестом хотел сказать, что бывает, мол.
— Мы и рассудили с Владимиром Антоновичем, что Григорий умер, и к телу прикасаться не стоит уже потому, что вам все равно надо было быть здесь, посмотреть, проверить.
Может, его действительно кто убил. Да если и сам умер, вам все равно лучше, если труп не трогать. Правильно?
— Вы все сделали правильно, — сказал Размыкин. — А порубочный билет у Чарусова был?
— Конечно, был, — сказал Владимир Антонович.
— А разрешение лесничества на постройку?
— Не знаю. Да кому оно, разрешение? Наши всегда раньше баню или зимовье в лесу рубили, потом остается только собрать по номерам. Проще, возни меньше. Иногда такой сруб годами в лесу стоял. Теперь могут и утащить. А товарищ Баянов не шибко кинется искать, ему увеличение происшествий на участке ни к чему. Верно? — подъел Владимир Антонович участкового.
— Верно, — согласился Баянов. — Воруют и дрова, и лес. Если на пропой, то найдем. А если чужие кто, то где тут? У меня... У меня вот шесть деревень — попробуй! Не успеваешь протоколы на складах, на фермах оформлять. Опять же приезжие... На кой черт их принимают? Работать не работают, бичи бичами, пить на что-то надо, вот и тащат все походя! Драки опять-же. Работка!..
— Чего же не ушел? — спросил эксперт. — Мужик ты молодой...
— Молодой, — согласился Баянов. — Шестой десяток приканчиваю.
— Шестой?! — воскликнул эксперт. — Врешь!
— Без надобности никогда. Внуки уже школу кончают. А не ушел, потому что своего не довоевал. Преступник — он тот же фашист. Не всякий, конечно, но...
Баянов начал рассказывать свою историю. Витязев подал крепкий чай с добавкой чаги и смородиновых почек — необыкновенного вкуса и аромата, и все пили и нахваливали, и никто не хотел возвращаться к разговору, от которого все равно было не уйти, поэтому слушали Баянова с подчеркнутым вниманием.
— Я немцев увидел сначала пленными. Недалеко от запасного полка, куда я попал, они за колючей проволокой какой-то заводик восстанавливали. Мы ходили смотреть. Вроде люди как люди. Кормили их хорошо, не то что наших, табак давали. Начальниками у них ихние же офицеры были. И вот смотришь и не веришь, что это те самые, которые творили такое... Мы уже многое знали про их дела, не все, что сейчас знаем, но многое — война к концу шла.