Но потом каким-то загадочным образом все приходит в соответствие. И люди получают свои отпуска, и суда не простаивают.
Однако на всякое правило бывают исключения, и таким вопиющим исключением в вопросе отпуска является один, если можно так сказать, трижды дед — по виду, по неофициальному названию судовой должности (главный механик) и по семейному своему положению (упомянутый курсант как раз приходится ему внуком). Главный механик этот служил в пароходстве сорок с лишним лет, и в той же мере, как у большинства моряков одной из довольно важных задач бывало каждый год прорваться в отпуск, прихватив те месяцы, когда так хорошо на южных пляжах, а базары забиты грушами и виноградом, как у трижды деда была задача совершенно противоположная. Он хотел так обвести отдел кадров, чтобы в отпуск не ходить вообще. Надо заметить, что если бы он был механиком обычного, что ли, класса, то ничего бы, конечно, у него не вышло: такому бы отдел кадров не позволил портить свою статистику, — но трижды дед был механиком знаменитым, замечательным. С тридцатых годов в его руках побывали практически все судовые установки, а по части умения эксплуатировать их он равных себе имел не много, и послать его на какое-нибудь громадное и энергетически сложное судно, покуда как-то неуловимо ускользнули в отпуск все ведущие специалисты, означало для отдела кадров уже больше об этом судне не беспокоиться. Надо сказать, что свет вообще так устроен, что одному человеку почему-то удается то, что не удается другим. Трижды дед не выносил отпусков. В отпуске жить ему было неинтересно. Пятнадцать последних лет он фактически отпусков не брал, в результате чего у него накопилось в общей сложности отпускных месяцев что-то около сорока. И ни отгуливать их, ни брать за них денежную компенсацию он совершенно не собирался.
Курсант Миша приходился легендарному деду внуком. И, судя по всему, знаменитый дед, редко бывая на берегу, все же сумел вдохнуть во внука что-то главное в отношении службы на море. Я подолгу, бывало, находился на мостике и ни разу не видел, чтобы рулевой Миша томился на руле, как совершенно очевидно томились другие рулевые. Я ни разу не видел, чтобы Миша торопился уходить с мостика или увиливать от работы. Помню, как-то не спалось, и часа в три или четыре ночи я вышел из каюты подышать. Было темно, на корме в черной яме плавательного бассейна что-то мелькало. Я заглянул через борт бассейна. Там со щеткой в руке и с фонариком в другой трудился, отмывая краску от вуали мазута, курсант Миша. Насос, которым наполняли бассейн, время от времени у нас барахлил, засасывая воду не из той магистрали, и тогда аквамариновую голубизну стенок бассейна подергивало серой пленкой. На судне круглосуточно наводят порядок — нормальное дело. Я бы забыл об этом, если бы поутру, часов в десять, не увидел Мишу снова в пустом бассейне. Он опять мыл стенки.
— В чем дело? — спросил я. — Ты же ночью мыл?
— Сочтено, что вымыто плохо, — ответил он, не переставая орудовать щеткой в содовой пене. В тоне ответа было недовольство тем, что первый раз было вымыто плохо, а не тем, что заставили переделывать.
Когда я встретил старпома, я вспомнил Мишу, его невыспавшиеся, красные глаза и спросил, надо ли было гнать парня переделывать то, что он явно делал в первый раз стараясь.
— А как же? — буркнул старпом. — Гонять надо как сидорову козу, иначе толку не будет.
Я знал, что если не гонять, то толку не будет, но также знал, что толку может не быть, если даже гонять вовсю. Есть такие примеры. Сам, можно сказать, такой пример. Может, поэтому я сам бы гонять уже не смог. Я знал, что в моем характере уже давно нет того, что необходимо для должности старпома, работы хирурга, труда воспитателя. Мне не хватило бы смелости распоряжаться другим человеком и уверенности, что я лучше знаю, кому что надо делать, чтобы было хорошо в будущем.
И опять ночь, мы сбавили ход до малого, подходим к устью Миссисипи. Длинной дугой к нам подбегает огонек лоцманского катера. Я смотрю с верхней палубы надстройки — вот перевесились за борт плечами четвертый помощник и курсант Миша: штурман смотрит, когда же лоцман ступит на вывешенный к воде трап. Миша держит в руках конец линя, — там внизу к линю привяжут портфель или сумку лоцмана. Вот загудела машинка подъема, гудит долго, и наконец из-за борта появляется голова лоцмана. Лоцманы, поднявшись на борт, никогда не протягивают руки, чтобы поздороваться, — может быть, правда, четвертый помощник слишком маленькая величина на судне, чтобы до него снисходить. Лоцман, сопровождаемый четвертым, скрывается в надстройке, а Миша, поставив около себя портфель лоцмана, аккуратно свертывает линь. Линь длинный, его надо распутывать. Миша садится под лампочкой на корточки.
— Портфель скорее неси! — кричу я ему сверху. Черт его знает, этого лоцмана, мы ведь не у себя дома. Потом еще скажет, что его портфель умышленно задержали, чтобы ознакомиться с содержимым. Миша вскакивает и смотрит вверх, в темноту. Он, вероятно, не понимает, откуда кричали. От желания сделать оба дела как надо, как подобает настоящему моряку, он мгновение медлит. Потом, подхватив портфель, бросается за лоцманом вдогонку. Ерунда, конечно, но это штришок к портрету Миши. Ему любое дело хочется выполнить лучше. Я интереса ради проверил, что с линем. Это, правда, была уже совершенная мелочь. Но Миша после вахты — на вахте он, естественно, сойти к борту не мог — спустился вниз и свернул линь аккуратной бухточкой.
И еще штришок. Перед уходом с судна курсанты должны пройти собеседование с капитаном, капитан устраивает каждому из них вроде последнего опроса. Я присутствовал при том, как Эдуард Александрович разговаривал с Мишей.
Знаниями своими, надо сказать, он меня не поразил, единственно, что ни одной цифры не было зазубрено, и, отвечая про величину дедвейта, мощности машин, емкости грузовых трюмов «Голубкиной», Миша называл цифры, близкие к истинным, то есть имел довольно верное представление о судне.
— А какого вращения винт? — спросил Эдуард Александрович. — Правого или левого?
— Обычно бывает правого… — чувствуя подвох, сказал Миша.
— Нет, левого. Знаете, для чего это сделано? Когда дают задний ход судну, то при обычных винтах, нерегулируемом шаге и правом вращении винт, естественно…
И так далее. Следовало пять минут технического монолога.
Поведывалась судоводительская тонкость, открывалась щелка в профессиональную тайну. Миша слушал… Обычно говорят — «открыв рот». Нет, рот у него был закрыт, но он весь подвинулся вперед, хотя и не стронулся с места. Можно было не сомневаться, что он запоминает слова капитана намертво.
Я за потомственность в профессиях. Ни капли не сомневаюсь в том, что Миша через десять лет сам будет капитаном. Готов держать пари.
Третьего макаровца зовут Алеша. Такое ощущение, что мальчика этого жизнь уже обрабатывала горелкой и пескоструем, пытаясь уничтожить то, чем отличался он от других людей. Этому мальчику пошли бы шелковистые длинные волосы, а острижен он как-то зло, куце, будто стригли специально чтобы не подстричь, а выстричь. Лицо Алеши должно быть матовым и нежным, а оно все в каких-то сине-малиновых бликах, болезненное, и у рук слишком тяжелые кисти, и плечи, в которых еще жив разлет, легкая и гордая подвижность, уже чуть согнулись под навалившейся на них тяжестью, и в полутьме мостика, если не рассматривать Алешу внимательно, можно решить, что перед вами тридцатилетний, уже начавший уставать, много поработавший в жизни человек.
Но надо взглянуть Алеше в глаза и услышать его голос, и тогда становится ясным, что в этом мальчике осталось живым то, что полностью устраняется перемешиванием, когда людей, как кашу, жизнь вдруг начинает мешать общей мешалкой. Ясные, замечательные своей мягкой задумчивостью у Алеши глаза, сдержанная приветливость, и нет ни малейшего намека на то, что Алеше приятно было бы собеседника подловить, — того, с чего якобы начинается моряк. Нет совсем в Алеше и показухи, от власти которой мало кто уходит в раннем юношеском возрасте. Мальчик этот, видимо, из семьи не очень-то великого достатка. Это семьи, где дети — продолжение породы своих родителей, а не существа враждебного родительскому образу мыслей. Это семьи, где детей не бьют, где их стараются оберегать от страшного в жизни, и дети, вопреки законам педагогики, вдруг рано начинают многое и уметь и понимать. Именно такие семьи почему-то при разного рода общих невзгодах скорее всех теряют своих мужчин. Неживучие мужчины в таких семьях — это генетические, можно сказать, добровольцы.