Мы еще больше подвернули к югу — там на суточной карте погоды день ото дня, почти не смещаясь, стояла большая буква «H» (Hight) — высокое давление. Там антициклон, там зеркальное море и жаркое солнце. Ночью и утром рвало волосы, к вечеру ветер стал пожиже.
Мне сообщено, что я могу, если надо, говорить по телефону с Ленинградом. Я так понимаю, что десять дней приглядывались, и это награда за смирное поведение. Дома в Ленинграде никого не оказалось — так, впрочем, и должно было быть, время дачное. Однако досадно было терять телефонную вакансию, и я попросил дать номер Конецкого.
Он ни на какую дачу, естественно, не ездил. Он нисколько не удивился, что я звоню из Атлантики.
— Ну что у тебя? — сказал он. — В Ленинграде все о’кей.
Что он имеет в виду, когда так говорит, я никогда не понимал, но такой уж у нас сложился образец разговора: если он произнес «о’кей», я должен приветливо и неназойливо прощаться.
— У нас тоже все о’кей, — сказал я. Надо было уравновесить понятие «Ленинград» чем-то столь же весомым, и потому я добавил: — В Гольфстриме.
— Ну, счастливо, — сказал он вторично, не обратив внимания на мои географические намеки. — Будет возможность, обязательно позвони. Очень тебя прошу. Гораздо спокойнее стало, когда ты позвонил.
Надвигался День моряка. Виктор, должно быть, раньше нас вспомнил, что он надвигается. Ничего, впрочем, удивительного: Виктор был сейчас относительно нас гораздо восточнее.
Я положил трубку.
Был последний прохладный день. Океан становился густо-синим, мы шли Саргассовым морем. Я стоял на корме. Наш белый след за кормой был асимметричен: в одну сторону от него белизна сходила на нет постепенно, по другую сторону граница была резкой, пена в ту сторону не ползла. Должно быть, это было следствие того, что винт у «Голубкиной» один и корма скошена. Корма — малоподходящее место для тех, кто ищет отдыха и покоя, и все же сегодня я вижу тут сразу несколько человек — все они порознь стоят, глядя в воду, как я. Надоело. Больше недели мы не видим берегов.
Отправьте человека в полугодовой рейс в Австралию. Первые полтора месяца пролетят для него почти незаметно. Необходимость перемены ритма он ощутит лишь на исходе второго океана… Так во всем. Мы томимся в поезде, проехав в нем какие-нибудь семь часов, томимся в самолете на исходе второго часа, томимся даже в метро, если нам надо полчаса, чтобы пересечь под землей Москву. Когда-нибудь биохимики и невропатологи откроют тайну этих ритмов. Когда они ее откроют и изготовят таблетки, предотвращающие кризисный режим смены настроений, мир человеческих эмоций утратит одну из своих красок — серо-фиолетовую, усталую, зыбкую, сонную. Но взамен… что получит взамен? Четкость в работе, трезвость оценок, хороший аппетит… Мы превратимся, должно быть, в прекрасных работников, — но с чем, с какой краской будет контрастировать тогда краска радости и оживления?
День следующий. Преддверие жары. Влажность в воздухе такая, что мягкой и шершавой стала бумага. Опасаюсь за фотоаппарат и пишущую машинку: они не рассчитаны на пребывание в бане.
Над морем все еще дымка, но чувствуется, что дымка эта — последняя. Еще немного, и солнце хлынет. В ожидании этого вода стала в отвале от форштевня совершенно бирюзовой. Солнце уже идет как бы изнутри океана. В воде коричневые, бурые хлопья водорослей саргассы.
Рано утром мы прошли мимо лодки под парусом. Лодка была от нас примерно в миле. Косой парус ее поднимался и опускался с волны на волну. Даже в бинокль из-за легкой дымки нам было не разглядеть, кто в лодке есть. Никаких знаков или сигналов они не подавали. До берега миль восемьсот. Штурмана все время норовят довести до моего сознания, что мы находимся в Бермудском треугольнике, а значит, с нами ежеминутно может произойти бог знает что. Наибольшим успехом среди наших штурманов пользуется версия о том, что Бермудский треугольник — это место, где приборами зафиксированы (кем? когда?) значительные перепады в уровне океана. Есть, мол, такие участки, где уровень на двадцать пять метров ниже нормального. На мои вопросы о том, как можно физически объяснить причину подобных перепадов, никто ответить не желает.
— Странные вы вопросы задаете, — склонив голову к плечу (признак того, что он призывает всех в свидетели, какой болван его собеседник), говорит старпом. — Если бы можно было на эти вопросы ответить, так и загадки бы не было. А тут одни факты. Необъяснимые.
Загадочные мы все-таки существа. В чертовщину как будто верить перестали, и оттого все, что не может найти объяснений, нами отметается сразу как несерьезное. Остановить нас оно не может. Объяснимое же — ну, скажем, причина гибели того же «Титаника» — остановить не может тем более. Под нос смотреть надо, говорим мы. Нечего нестись вслепую там, где возможны айсберги. И по этим самым причинам ни одна пароходная линия и ни одна воздушная трасса не изгибается пугливо в обход Бермудского треугольника. Тысячи судов и самолетов пересекают треугольник. Моряки и летчики не преминут каждый раз вспомнить о том, что, мол, места-то, вообще, плохие, поганые места. Но плывут, летят. Нет объективных, убедительных причин сворачивать.
— Давай прямо, — говорит капитан судна, наставник, командир воздушного корабля. И чешет напрямую через треугольник. В конце-то концов, вероятно, думает каждый, ну отчего именно я, именно мы? Ведь большинство-то проскакивает! Что же я, хуже других, черт побери?
— Так я говорю? — спросил бы капитан Рыбаков.
Все. Началась жара. Ночью в каюте 29°. Спал, направив струю вентилятора себе в лицо. Как отвернешься, так просыпаешься. Под утро стало 30°.
За завтраком, когда я начал было жаловаться, Виктор Дмитриевич тут же перебил меня вопросом:
— А каково, думаете, на дизельных лодках в тропиках? Не знаете? А пятьдесят пять в аккумуляторном отсеке не хотите?
Не успел я ответить, хочу я этого или не хочу, как Эдуард Александрович вспомнил, что на рыболовных траулерах, которые изготовляют на экваторе муку, еще хуже, потому что примешивается страшная вонь. Станиславу Дмитриевичу тоже захотелось принять участие в утешениях, и он сказал, что если представить себе службу танкиста в Средней Азии, то там наверняка… Одним словом, они между собой пришли к выводу, что меня убедили и наши бытовые условия еще далеки от того, чтобы на них так энергично жаловаться.
— Ну, а все-таки почему не работает кондишн? — спросил я.
Станислав Дмитриевич сменил выражение лица.
— Трубки у холодильников летят. От вибрации, — сказал он.
Подошел док и говорит:
— Вот отгадай: жара, а зуб на зуб не попадает. Что это?
— Моя каюта, — сказал я.
— А вот тебе… фиг, — сказал доктор. — Моя.
Тропик мы пересекаем за час, если не за полчаса, до входа в Гавану. Если бы его обозначить какой-то линией — скажем, линией буев, — ее в бинокль было бы с кубинского берега видно.
С пересечением тропика, по существующему в нашем торговом флоте положению, связано одно обстоятельство. Трудности службы в жарком климате компенсируются моряку двумястами граммов сухого вина в сутки. Отсчет идет с момента, когда нос судна пересек воображаемый пунктир. Добавочное условие лишь одно. Чтобы выдача вина являлась законной, температура окружающего воздуха должна быть не менее 28°. Однако нарисуем себе такую картинку: судно приходит из плавания, и артельщик сдает обратно на склад несколько ящиков вина. Объясняет артельщик свои действия тем, что в тропиках на этот раз оказалось прохладно. Нетрудно представить себе ту веселость, которая охватит при подобном сообщении кладовщиков. «А вы в каких тропиках-то были? Вы, наверное, не в те ходили?» — и тому подобное.
Но наши предположения фантастичны. Нет такого судна и нет такого артельщика. И нет такого капитана, который удивился бы скачку температуры, зафиксированному в судовом журнале при пересечении тропика. Потому что сами посудите — часто ли служебные обстоятельства не то что разрешают, а даже предписывают выпить стакан вина, и сделать это не только можно, но даже надлежит совершенно открыто, гляди на тебя хоть сам первый помощник. А тут, видите ли, из-за какой-то ерунды, вроде недостачи градуса в воздухе, этой возможности можно лишиться. Справедливо сие? Ну, по совести-то? Небось когда станет сорок в тени, так двух стаканов все равно не выдадут? Двух, впрочем, никто и не требует, а уж один — отдайте. Законный. Тропический.