11 ледовых вездеходов (для Антарктиды),
38 легковых автомобилей (для кувейтских шейхов),
15 тяжелых тракторов,
15 тонн вишневой доски (для изготовления мундштуков),
3 моторных катера,
2 флэт-трейлера.
Наше судно без груза стоило 25 миллионов долларов. Наш экипаж составляли сорок три человека.
В распоряжении капитана Рыбакова было от семи до десяти секунд. Это были те секунды, которые прошли от остановки главных двигателей до остановки вспомогательных. В эти секунды еще работал телефон.
Капитан Рыбаков успел крикнуть, чтобы боцман (тот был на баке у стопоров якорь-цепей) бросал якоря. Боцман отдал левый якорь и пять смычек его цепи, чтобы смягчить ее тяжестью рывок. И тогда бросил правый.
Нас спасла, вероятно, та же вязкость дна, которая чуть не погубила. Якоря взяли. Их, наверно, мягко затянуло в эту сметану. Мы быстро теряли ход. Ходовая морщина отделилась от нашего носа, стала сворачиваться, как веер, и слабеть, дошла по тусклому зеркалу до борта «HAPAG» и лизнула его.
Мы остановились. До буквы «P» оставалось метров тридцать. Может быть, даже меньше. Что такое тридцать метров по отношению к размерам «Голубкиной»? Наш мостик висел над водой на двадцати семи…
Мастер снял фуражку и обернулся к нам. «Мы» — это все те, кто тогда понимал или понял, что могло произойти. Он повернулся к нам и сказал:
— Н-ну, мать честная, д-денек начинается.
Рубашка на нем была вся в темных пятнах.
— З-завал. А что там в машине?
Через десять минут стало известно, что причина остановки двигателей — приемные патрубки охладительной системы, которые забило илом и рыбой. Ожил помертвевший лоцман. По своему УКВ, отвечая окрестным судам, запрашивающим, что случилось, — все слышали грохот наших цепей, — он отвечал радостно, что не случилось ничего. Просто старший механик на «Голубкиной» — фишермен, рыболов. Много ли поймали? Кажется, много. Он передает поздравления капитану.
Рыбного фарша из решеток заборников выгребли несколько пудов. Может быть, мы винтом перемололи какую-нибудь крупную рыбину, и ее потом затянуло в патрубки, или всосало косяк мелочи. Это, впрочем, неважно. Никто такое предвидеть не мог, а уж что за главными сразу же вырубились вспомогачи, это чисто бутербродная ситуация, то есть уж если упал, так обязательно маслом вниз. Я, помнится, что-то говорил о недоиспользованности нашего капитана. Мол, рациональнее было бы, если бы его знания и опыт ежедневно… И прочее.
Писал и пытался размышлять, но тут морю угодно было продемонстрировать нам, кто имеет лишние шансы плавать на нем без аварий.
На флоте вообще-то не принято хвалить друг друга. Ни в глаза, ни за глаза. И оттого, когда Виктор Дмитриевич вечером того дня заговорил со мной о капитане, я запомнил его слова, пожалуй, точно.
— Ты знаешь, — сказал он, — это капитан. Это настоящий капитан.
Ему и карты в руки. У него было с кем сравнить. Он ведь знал их всех в пароходстве, всех до единого.
И опять мы крепили груз. Вдоль кардека был натянут толстый стальной трос, и к нему мы пристегивали тросы потоньше. Мастер в это время выводил судно из Чесапикского залива. Мы поворачивали нос к дому.
Станислав Дмитриевич позвал меня в сауну. Там уже были мастер и моторист Женя, рукастый молчун, подпольно разговаривающий со Стасиком на «ты» по причине двадцатилетних совместных плаваний. Общим советом они решили, что так как я пребываю на борту уже месяц, то достоин, чтобы Женя провел на мне особенную операцию под названием «чилийский удар».
— Головкой направо, — сказал мне Женя, мягко, но неотвратимо заталкивая в термокамеру. Чем палач профессиональней, тем он ласковей, — это мне откуда-то было известно. Вскоре я чуть не обжег себе ладонь о собственную голову, и тогда он вошел и стал греть на камнях страшного размера веник, которым, видно, бил людей не первый год, потому что с концов его ветвей листья уже ободрались о несчастных и веник стал похожим на дикобраза.
— Пяточки прикроем, — сказал он и набросил полотенце. — И тут побережем. Отвернемся.
Судороги мои под страшной лапой Жени, придавившей напоследок раскаленный веник к моему загривку, казались мне последними. Но он выволок меня под мышки наружу и запихнул головой в ведро с горячей коричневой жижей, невыносимо пахнущей листьями сразу нескольких пород деревьев и хлевом. Когда через некоторое время, вероятно, показавшееся ему достаточным, чтобы я захлебнулся, он вынул мою голову из ведра и поставил меня под прохладный душ, я понял, как далеко уже был от этого мира и как стремительно снова в него возвращаюсь. Я чувствовал, что заново родился.
Передо мной в простынях сидели еще двое таких же, как я. От настоящих новорожденных они отличались только размерами и тем, что каждый из них уже держал в руке по банке с пивом.
Этот рудовоз мы встретили в центре Атлантики. Он лежал в дрейфе, лагом к волне. На вахте был третий, он спросил по УКВ, не надо ли помощи. В ответ захрипели что-то с сильным французским акцентом. Третий повторил вопрос. Молчали они долго, минут пять. Ничего не нужно, с трудом ответили оттуда, дайте наконец поспать. Уже вдогонку нам они спросили точку. Дайте точку, где мы? Третий дал. Те даже не поблагодарили.
— Либерия, — сказал третий.
Рудовоз тяжело кренился с борта на борт. Нагружен он был по ноздри. Волна нехотя отступала от его сидящих по уши бортов.
— Странно, как он еще на плаву, — сказал третий.
Я думал о том же самом. Перегруженное судно, качка, пьяный капитан, пьяный экипаж, пьяная вахта.
— Ну, допустим, лето-то еще проплавают, — сказал третий.
— Может, они осенью уже не пьют, — сказал я.
Третий смеялся редко, но когда смеялся, это выходило у него очень заразительно.
— Спите? — В дверях стоял матрос-рулевой. — Вас на мостик просят подняться.
Было около полуночи. Я никогда не видел, чтобы море так светилось. Бывало, что при слабом свете луны оно как-то усиленно блестело, но чтобы при совершенно черном небе море освещало снизу борта, чтобы весь нос силуэтно и четко рисовался на фоне светящейся изнутри воды — это я видел впервые. И третий, который меня вызвал, похоже, тоже видел впервые, хотя и давно плавал. Цвет свечения был белесо-голубоватый — таким светом дрожит экран телевизора, когда программы уже окончились, а вы забыли повернуть ручку. По всему пространству до горизонта светились гребешки волн, и особенно светился отвал волны у форштевня.
— Пища китов всплыла, — сказал мне уже сменивший третьего Михаил Дмитриевич. — Примета какая-то. Погодная.
— А какая? Что означает?
Он в темноте пожал плечами. Нынешние моряки уже не знают примет, они им ни к чему: через сутки судно будет в пятистах милях от этого места, и гори она синим огнем, здешняя завтрашняя погода.
4 августа. 14.30. Слева по носу маяк Бишоп, острова Силли. В штурманском пособии с поэтическим названием «Огни Британских островов» написано:
«Серая гранитная башня, высота от основания 51 м, огонь от уровня моря — 44 м».
Координаты маяка 49°52′ с. ш., 6°37′ з. д.
Справа по курсу, симметрично островам Силли, — печально прославившийся в марте этого года гибелью «Амоко Кадис» остров Уэссан. Все. Атлантика на замок. Мы входим в Английский канал.
Роттердам. Тихо. Пасмурно. Прохладно. Серые торцовые мостовые, на тротуарах блестящие собачьи какашки. Воскресенье.
От старого города не осталось почти ничего, лишь мелькнет иногда средневековая арочка между домами, фонтан…
Некрасивые спокойные женщины на велосипедах, дети катаются в полиэтиленовой желтой ванночке с каменного ската. Мы идем со старпомом. Ему тут все стократно знакомо. Продавцы в припортовых лавках с ним здороваются. Названия этих лавок довольно странные: «Контекст», «Москотекст». Говорят тут на любых языках, в том числе и на русском.
— Знаете, кто изобрел проволоку? — спрашивает Володя. — Голландцы. Двое схватились за гульден, и ни один отпустить не хотел. Вот и вытянули.
— Сам придумал?
— Скажете! Если бы я такое придумывал, я бы уже давно в Союзе писателей был… Сами голландцы о себе так говорят.