Пауза.
— Мне что теперь. Кем я раньше была, тем уже больше не буду. И ты на меня такими глазами не смотри — не вышло, значит, и не вышло. И нечего слезы лить. Да и некому. Ты бы, правда, еще мог по старой памяти понять, но и тебе ни к чему.
После ее ухода я тупо перечитал письмо. Перечитал и положил в ящик ночного столика. Вынимая из чемодана свои вещи, я все время думал об этом письме. Не докончив разборку, снова взял его в руки. Я понимал одно: без причины такое письмо Ольга написать не могла.
А гости, да, собственно, все, с кем я успел на судне познакомиться, продолжали и продолжали наведываться. Я не понимал, что это должно означать, а через день мне сказали прямо: пора устраивать новоселье.
Все сводилось лишь к тому, чтобы назначить время.
— Хоть освоиться дайте, — взмолился я.
— Только недолго, — сказали мне.
Похоже было, что чуть не впервые такое прекрасное, удобное для вечеринки помещение занято на судне человеком, к которому им с руки обратиться.
Но что, собственно, праздновать? Мне праздновать было нечего, однако им до того и дела не было.
Ночью мы перешли от одного острова Канар к другому. Утром мы были у Лансарота — острова, сто пятьдесят лет назад сожженного страшным извержением вулкана. Тогда, говорит справочник, здесь не осталось ни одного кустика, ни одной травинки. Пейзаж Лансарота: коричневый и черный остриями торчащий шлак был перед нами. Над островом стояли темные со шлаковым оттенком тучи. Казалось, что земля еще не до конца остыла.
Шлаковое плоскогорье бежало по обе стороны автобуса, мы несколько раз останавливались, чтобы убедиться, насколько пустыня эта ничуть не кажущаяся, а так оно и есть, и окружает нас действительно стопроцентно геологическая субстанция. Шлаковые колючки и ноздреватые наросты уходили вдаль, они лежали на километры вплоть до серо-черных конусов вулканов, и такое было ощущение, что эту застывшую во время кипения поверхность кто-то недавно тщательно прососал пылесосом — не видно было не только первых стадий заноса шлака песком, землей или растительной трухой, но не было даже пыли. Нам будто бы показывали что-то вроде научно-документальной ленты — вот, мол, наблюдайте, как нелегко и не скоро восстанавливается живая природа после того, как хорошенько ее простругать. При этом в виде дикторского текста должно было сообщаться, что на Канарах и климат божественный, и химический состав вулканических пород будто специально утвержден свыше, исходя из интересов растений, и дожди — когда нужно, а требуется-то всего лишь — растолочь шлак и бросить зернышки. Но вот сто пятьдесят лет мертва большая часть острова. Голый камень.
Это, наверно, про все живое на свете, думал я. Про все живое по сравнению с мертвым. Благоприятнейшие условия для восстановления еще не гарантируют восстановления. А время?! Сколько его нужно? Полтора века за каждый кустик на Лансароте приходится биться, и до сих пор речь не идет ни о каком плуге — лишь лом да кирка. В общем шлаковом покрове земледелец выскребает ямку, на следующий год он норовит ее углубить, сезонов через десяток он доскребает ее до полутораметровой глубины, дно воронки заполняется тем самым, что наскребли — на вид это нечто напоминающее покров железнодорожной насыпи — песок с копотью, толчет все это, мельчит, и носит ведрами воду, и льет ее в свою яму, льет и льет, толчет и толчет. И только лет через двадцать в воронке у него оказывается живущим куст плодоносящего винограда. Я стоял на краю воронки и смотрел вниз — виноград казался сказочным — восковые светящиеся грозди, изумрудные, тронутые разноцветными прожилками листья… И все это на фоне серой, сыпучей, похожей на технические отходы покатости. А отойдешь на три метра — и опять ничего не видно, изрытый шлак.
Кустики и деревца, которые сами вцепляются в каменную скорлупу Лансарота, иа острове считанные, на одном из таких отважных кустов жило семейство диких канареек. Птички казались невзрачными, лимонными были только брюшко и грудь, а сверху дикие канарейки оказались словно обсыпанными чем-то общелансаротным — шлаково-пепельно-защитпым. Это в домашней клетке потомственно квартирная канарейка может позволить себе быть желтенькой, оранжевой, красноватой, белесой. Этим же нужно было и насекомых наловить, и коршуну не попасться. Пели, правда, они и тут, и пели истово, хотя и с явно иностранным акцептом.
У меня был выбор: остаться при канарейках или проделать путешествие на верблюде. Длинная вереница верблюдов вдоль наших автобусов уже полегла на колени, а тех животных, что не хотели сгибать ног, погонщики колотили по коленям, и те, поартачившись, тоже приземлялись. «Грибоедовские» немцы грузились в скрипучие деревянные кошелки. Караван, ушедший за полчаса до нас, сейчас, как цепочка бус, медленно полз к вершине невысокого черно-синего вулкана. Наваливалась жара.
Верблюд был мне совершенно чужд. А еще больше — битье этого, хоть и чуждого мне, животного по ногам — битье ради того, чтобы мне было легче на него сесть. И вообще — было тут что-то сильно не ладно: я-то вверх по горе поеду, а под уздцы верблюда потянет погонщик, уже мокрый от пота, потому что с утра он уже дважды побывал у кратера. И сейчас он потянет верблюда наверх в третий раз. А я буду сидеть на верблюде, как колонизатор. Правда, какой-то скептический голос шептал мне, что погонщик двинется к кратеру отнюдь не под ударами хлыста, а за хорошую плату, но вынесенные мной из детства и школы представления победили. Я не хотел даже внешне походить на колонизатора. На кой, действительно, черт мне этот верблюд и этот вулкан?
И я остался с канарейками.
Справочник говорит, что Плиний Старший, тот самый, который читал и делал выписки даже в бане, а потом спекся, любопытничая во время извержения Везувия, побывать на этих островах не успел, но решительно предупредил античный мир. По мнению Плиния, тут водились большие собаки или, на худой конец, люди с песьими головами. Ни того, ни другого теплоход «Александр Грибоедов» на Канарах уже не застал, хотя само название — Канарские острова — в переводе с латыни означает, с легкой подачи Плиния, именно «собачьи», ну и, следовательно, канарейки — это «собачки» или «собачьи птички». И я невольно послал привет далекому другу Клаве, которая сейчас, взяв к себе на содержание овчарку Каюрова, знать небось не знает, что и птички ее не просто птички, а с собачьим уклоном.
Головы уходящих вверх, к кратеру, верблюдов проплывали мимо меня, я невольно во всех подробностях видел их пренебрежительные толстые губы, нахальный разрез ноздрей, скалящиеся желтые зубы. Как щедро наделила природа это животное внешними признаками отвратительного человеку — эти плевки, это выражение глумливой двусмысленности, типичное для верблюжьей головы, это бросающееся в глаза сходство верблюда с ощипанной огромной птицей! Сколь странно порой распределяет свою симпатию природа: лев, подлая и коварная зверюга, поедающий собственных малышей, если обессиленная родами львица не принесет ему с охоты к завтраку кусок мяса, тем не менее имеет внешность и повадки, в которых сквозят черты, напоминающие нам об аристократе или старом ученом, а скромнейший верблюд, готовый месяцами питаться колючками, безропотнейший трудяга, спаситель и кормилец человека пустыни, обречен носить маску нравственного урода. Но в глазах кого? Разумеется, человека. Однако, подумал я, быть может, все наши эмоциональные оценки того, что мы видим, за пределами человеческой психики и человеческих представлений о добре и зле, бессмысленны, и ни кажущиеся нам величавыми манеры льва, ни очевидная для нас уродливость верблюда ничего не значат для животных? Но тут на куст села бабочка. Она была раза в три крупней наших, и с ее темно-коричневых крыльев угрожающе и прямо на меня смотрели два больших синих глаза. Когда бабочка легонько повела крыльями, глаза угрожающе поползли к переносице. Сама не ведая того, бабочка старалась меня напугать, чтобы я, чего доброго, ее не съел. Я не ем бабочек, но понял, что таким образом природа решила со мной поспорить и опровергла мои предположения о том, что мир эмоций остается совсем уж в стороне от жизни животных. И мне стало еще обидней за верблюда, а верблюды шли мимо и шли, и при каждом их шаге мотались вверх и вниз деревянные кошелки с «грибоедовскими» пассажирами на боках. Немки ахали, как ахают деревенские девчонки в вагонетках луна-парка: смесь счастливой обреченности и запланированного, но и совершенно искреннего страха — уже не слезть.