И двенадцать белых моряков, сборная нижнего джаза и верхнего диксиленда, оборвав один марш и пройдя шагов десять, когда слышался лишь хрусткий, непривычный палубе звук строевого шага, вдруг грянули «Прощание славянки». И за оркестром завороженно качнулась пестрая толпа.
Подхватывая такт и на ходу меняя ногу, устремились за громыхающей медью тщательно причесанные немецкие старушки, счастливо ударили левой ногой бывшие в военном употреблении старики, забегая вплотную к косившим глазом трубачам, сбоку пристроились дети, засеменили, весело размахивая руками, молодые, смеющиеся женщины, какой-то очкарик изобразил из своей подзорной трубы флейту, на юте повскакали с шезлонгов, по трапам началось движение, захлопали двери кают. Машенька вела шествие по палубам.
Толпа шла в ногу. Как бывший инженер, я подумал об опасности для корабельной конструкции этого ритмического шага (команда военному строю перед мостом — «Сбить ногу!»), но небось не первый раз здесь маршируют, а, кроме того, уж что ритмичней волн?
На палубу высыпали все — и туристы и команда. Даже Анатолий Петрович и тот, кажется, смотрел с крыла мостика. А вот и Настя. В толпе моряков и пассажиров она опять показалась мне одинокой. И почудилось, что кто-то наговорил ей только что там, внутри судна, неприятного — она часто встряхивала волосами, будто никак не могла отделаться…
Но тут раздались новые звуки. С бокового трапа навстречу оркестру спускался человек в клетчатой юбке. Под мышкой шотландец сжимал мехи волынки. Дудки волынки вздрагивали, то опадая, то выпрямляясь. Вибрирующая древняя трель влилась в мелодию марша. Волынщик дождался, когда оркестр поравняется с ним, пропустил его и по-музыкантски невозмутимо пристроился в хвост. И какой-то совсем уже овеселевший немецкий дядек — только из бара — задудел в пустую бутылку, и ирландки — молодая мама и босая взрослая дочка — пустились под марш наскоро изготовлять современный пляс, и на голову выше всех в коротких холщовых штанах запрыгал в идущей толпе каратэка…
Протолкнувшись к Насте, я обнял ее сзади за плечи. Родная она все-таки мне была. Она вздрогнула и сделала движение освободиться, еще не обернувшись.
— А, — сказала она. — Это ты. Свой праздник уже начали?
Наверно, это относилось к тому, что я позволил себе взять ее за плечи.
— Придешь?
— Правда, наша Машуня прелесть?! — спросила она. Я знал эту давнюю особенность ее голоса — картавить, если Настю что-нибудь восхищало.
— Придешь? — повторил я.
— Постараюсь… А кто там у тебя?
— Самые лучшие люди.
— Где ты только их нашел, — тихо сказала Настя.
Застолье, дружеское застолье! Сначала был легкий чопор, некоторые потуги сочинить грузинскую застольную речь, но ни у кого не выходило, и от смеха обстановка разрядилась. Кому на вахту? Моему соседу справа на вахту. Ну вахта есть вахта. Дело святое — нас тут внутри корпуса уже без малого тысяча… Нет, вахта — дело святое. А вот ты сам…
Пришла Настя.
— Анастасия Юрьевна, на правах хозяина этой каюты… — слышал я свой голос, — вот сюда. Прошу раздвинуться! Анастасия Юрьевна! И больше мы никого не ждем! Дверь на замок!
О том, что сказанул что-то не то, я увидел по лицу старпома. Глазами он указывал на дверь. В дверях стояла Лена.
Как же теперь быть? И что это меня, когда дело касается Лены, всегда угораздит?
Она, конечно, и виду не подала, что слышала, но от ее улыбки я сразу отрезвел. Что было делать — сажать ее рядом со старпомом? Но наверняка сейчас я опять что-нибудь сделаю не так…
— Альфред Лукич! Можно вас попросить позаботиться о нашей новой гостье?
И этот змей еще минуту медлил, не мигая, и зелено глянул на Лену.
— А наша новая гостья полностью освободилась от своих сегодняшних обязанностей? — вдруг спросил он.
О, черт! Что же это опять? У них тут, конечно, свои отношения, но знал же я, что, пока человек на судне, вахта у него или не вахта, работа у него или сон, выходной день или даже болезнь, он — член экипажа. И что бы ни случилось, постоянной остается вся лестница должностей, и даже на судовом танцевальном вечере старший может подойти к младшему или младшей и сказать: пойди туда-то и сделай то-то. Сию минуту. Сию секунду. И это в порядке вещей. И официантка здесь не с десяти до семнадцати ноль-ноль официантка, а с того момента, когда ее пропустили на судно наши пограничники, и до той минуты, когда они выпустят ее на наш берег обратно. Месяц. Два. Полгода. Конечно, на судне и спят, и выпадает минута поваляться в шезлонге, и книги на судне читаются, но в рейсе нет такой минуты, когда член экипажа мог бы сказать старшему: а пошли вы с вашими проверками и приказами, есть для этого четкое время работы. Оно здесь все такое. Четкое.
— Полностью, — опустив глаза, ответила Лена.
— Ну что ж, на этот раз поверим, — сказал жестко зеленоглазый и посадил ее между Олегом и доктором.
И старпом поглядел мне через стол в глаза. Спасибо, мол.
Да отстаньте вы, подумал я. Сами друг с дружкой разбирайтесь. Славные вы, конечно, люди, но через месяц ни вы не будете знать, что делаю я и где нахожусь, ни я о вас знать ничего не буду… Вы, а не я захотели устроить это новоселье.
И дайте мне наконец поговорить с Настей… Не понимаете, почему это нас с ней так часто здесь видят вместе? И не понимайте. Молодец Настюша.
И кто-то приходил, кто-то уходил, появились еще две девушки, тоже из тех, что работали в ресторане, и хотя они, как и все прочие, были моими гостями, но в то же время они самым форменным образом были на работе, потому что по кивкам старпома и Альфреда Лукича они постоянно вскакивали, куда-то убегали, что-то приносили и уносили.
И кто-то приходил, кто-то уходил, народу становилось то больше, то меньше, куда-то делся Лукич, Олега с доктором уже давно не было, да Олег и пришел-то более всего от воспитанности, и Лена уже, само собой так получилось, оказалась рядом со старпомом, а потом и она ушла, и мы остались втроем — старпом Евгений Иванович, Настя и я.
— Я вот уже полчаса к вам прислушиваюсь, — сказал Евгений Иванович, — и никак понять не могу, о чем вы говорите…
А Настя опять говорила о том, как безымянные монахи-картезианцы плели корзины, чтобы построить мраморную Чертозу.
— Куда я попал? — дурачась, спрашивал старпом. — Анастасия Юрьевна, а кем вы были до тех пор, как стали… вот тут?
Но Настя его словно не слышала. Она говорила про свое. Вот мы все суетимся, торопимся, мы все мечемся, что-то покупаем, что-то ищем, куда-то несемся, что-то нас все не устраивает, а после себя что оставим? Чем из того, что мы придумали и что изготовили, будут восхищаться через пятьсот лет?
— Ну и наивная вы девушка, — сказал старпом, — это только вы могли поверить, что такое может быть выстроено на доход от корзин. Это поборы, громадные пожертвования герцогов, опять-таки обеспеченных поборами с трудового люда. Экономики вы не знаете, вот что, милочка.
— Уйти бы, — сказала Настя. — Уйти бы, никого не видеть. Воротит от этих умных дураков, которые всегда все знают, даже если они никогда не видели того, о чем при них говорят…
Видно, долго она здесь держалась стиснув зубы. И когда сказанула, то не по адресу. Евгений-то Иванович был совсем не тот, в кого надо так палить. За что она так?
— Ну, мне пора, — сказал старпом.