Я искал Швейница по всему судну. В его каюте, выходящей на шлюпочную палубу, никто на стук не ответил. На прогулочных палубах я его не нашел, в барах — тоже. В салоне игральных автоматов он не появлялся. Не было его ни в бассейне, ни в пустом кинозале, ни в музыкальном салоне. Наверно, все-таки где-нибудь в баре, думал я, обходя палубы еще раз. Едва ли он был в чьей-нибудь чужой каюте — немцы друг к другу в каюты не ходят.
Наткнулся я на него в неожиданном месте — в спортивном зале. На Швейнице был черно-оранжевый спортивный костюм, туфли с зализанной назад толстой пяткой, оранжевое кепи. Козырек кепи был такой длины, что Швейниц напоминал в нем летучую мышь. А ты и не подозреваешь, подумал я, для чего я тебя ищу.
В спортзале было почти пусто. Две бесцветные тетки вежливо и скучно перецокивалась в пинг-понг, третья — зибен-драй, зибен-фир — скучно вела скучный счет. Швейниц сидел на инерционном велосипеде и крутил педалями. Позади него быстро вертелся крашенный белой эмалью тяжелый стальной диск. Лицо Швейница было разгоряченным, взгляд он не отрывал от счетчика на руле — видно, заканчивал какую-то длинную дистанцию. Тренированные ноги ему, оказывается, нужны, тренированное дыхание, особенная, искусственно поддержанная выносливость. Мне стало трудно дышать. Я подошел к нему и дернул за рукав. Слезай, мол.
Он прекратил крутить педали, но белый диск еще продолжал вращаться, понемногу замедляя свой бесцельный бег. Немец изумленно взирал на меня — видимо, с ним никто так бесцеремонно не обращался. Он смотрел на меня, ожидая немедленных объяснений. Вместо этого я снова протянул к нему руку и, захватив все, что взялось в пальцы вместе с легким рукавом его костюма, дернул как следует на себя, мол, сойди же ты, чертова кукла. Уцепившись ногами, он удержался. Теперь бы он точно двинул меня, но для этого ему действительно надо было с сиденья слезть. Он слез. Мы стояли друг против друга. Он стоял подбоченясь — самая удобная стойка и для нападения, и для защиты, и я опять, второй раз за несколько дней, испытывал одни и те же ощущения. Но тут что-то вроде улыбки пробежало по его лицу — он сделал полшага назад и указал на дверь в переборке. Там, за переборкой, частично застекленной так, что виднелись какие-то стулья, перекладины шведской стенки, спортивный конь, был еще один небольшой зал. Что мне было делать? Я вошел за немцем в маленький зал. Войлочный толстый ковер покрывал палубу, не особенно яркая лампочка горела на переборке у самого подволока. Почти не глядя, Швейниц протянул руку к выключателю. Вспыхнули трубки дневного света. На крючке одной из переборок висели две пары боксерских перчаток. Швейниц снял их с крючка. Только завязывать шнурки на перчатках нам было некому.
Через минуту я уже получил по скуле. Он сразу же крепко мне заехал, и я ощутил во рту вкус крови. Потом он засадил мне под ребра. Я несколько раз ударил что есть силы правой рукой, но лишь раз мазнул его слегка по лбу или по виску — он хорошо уходил вниз. И тут же снизу, разогнувшись, он попал мне в солнечное сплетение. Удар опять вышел скользящий, но серебристый, дрожащий свет жужжащих над нами трубок вдруг стал желтеть, и палуба подо мной поехала. Не помню, что в следующие секунды я делал, просто не помню. Дотерпеть, только бы не упасть. Дотерпеть… Свет в борцовском зале снова стал ярче, удары, которые Швейниц наносил сейчас по моим закрывавшим голову перчаткам, вдруг снова стали ощутимыми, в голове, где-то у затылка, оставался тяжелый звон, но я снова все видел и все слышал. Швейниц напал на меня с новой яростью. Комбинации ударов были одни и те же. Но, кажется, ему в его прошлой практике хватало и этого арсенала. Хватало и сейчас: у меня-то вообще никакого арсенала не было.
Но что же это такое? — думал я. Вот так, покружившись с четверть часа, мы снова оденемся. И я уйду с ощущением полного поражения. И он снова будет продолжать делать то, что делает.
И тут зубы мои лязгнули. Мало того, что он уйдет безнаказанным, так он еще разрисует меня.
Швейниц гонял меня по залу. Я лишь несколько раз задел его, да и то неточно. Но мне стало казаться, что он теряет осторожность. Он почти совсем открылся, вызывая меня на удары. Ну нет, думал я. Шанс у меня был только один. Ни о чем другом не думая, кроме того, чтобы не пропустить момента, я получал удар за ударом. Он рассек мне бровь, перчатки стали пачкаться. Да черт с ней, с бровью, — я ждал. Левой рукой я мог ударить гораздо сильней, но она у меня была медленная.
Мы продолжали кружиться по залу. На лице Швейница проступила некоторая скука: зачем, мол, лезешь, раз такой слабак? На секунду он даже отвел от меня глаза, и тогда внутренний голос отчетливо скомандовал мне: бей! И я весь вложился в правую руку. Тупо моргнув и раскрывшись, Швейниц стоял передо мной, и тут, сознание мое в этом участвовало лишь отчасти, я замахнулся левой так, как боксеры никогда не замахиваются, — я отвел руку назад до отказа. Но там, где должна была быть его голова, не было ничего. И тут что-то взорвалось и лопнуло.
Очнулся я лежащим на ковре, а надо мной испуганно лопотали прибежавшие из соседнего зала фрау. Одна из них деликатно заворачивала мне веко. Я отвел ее руку и попытался поднять голову. Все опять куда-то покатилось. Потом я услышал голос Николая Порфирьевича. Доктор спрашивал что-то по-немецки. Фрау лопотали в ответ. Под нос мне совали нашатырь.
Когда наконец я с трудом сел, то увидел Швейница. Уже одетый, он стоял без всякого выражения на лице в нескольких шагах от меня. Видя, что я поднимаюсь, он повернулся и не спеша вышел из зала.
В каюте я стал перед зеркалом. На ближайшие сутки задача определилась только одна — вынимать из холодильника лед и прикладывать его куда придется.
Потом мы дошли до Азорских островов и простояли там двое суток. Из сорока двух видов обещанных справочником птиц я видел только голубей на причале да какое-то общеевропейское воронье над церковью с двумя закругленными католическими башенками. Ни коров, ростом в метр, ни бабочек одного североамериканского вида, ни жуков трех южноамериканских видов повидать не удалось, хотя и бабочки и жуки наверняка обитали поблизости — на склонах лесистой, похожей на Аю-Даг горы, уткнувшейся носом в океан милях в двух от нас.
Посмотрев на гору, я уходил в каюту и, не открывая на стук, работал.
Одного человека пришлось все-таки впустить, поскольку он из-за двери сообщил, что все равно знает, до какой степени отчетливо я его слышу. Это, конечно, был Лукич.
Некоторое время он сидел молча. Я не стал надевать при нем темные очки. Он осмотрел меня исследовательским взглядом и, вероятно, увидел все, что хотел.
— Как вы понимаете, я пришел к вам не из любопытства… — сказал он. Подумал, лицо его дрогнуло от смеха, и он добавил: — Ну, скажем, не только из любопытства.
Да понимал я их. В проспекте круиза, надо думать, никому из пассажиров не обещали, что на них будут лезть с кулаками.
— Как это произошло? — спросил Лукич. — Учтите, я задаю вам вопрос по долгу службы.
Но и тут не смог выдержать, понимал, сколь смешна всякая подчеркнутая серьезность.
— Но не только службы, — добавил он.
— Оставьте ваши дурацкие подсказки при себе, — сказал я.
Он просиял. Ему важно было, чтобы я понял, что́ ему нужно услышать, хотя беспокоился он вовсе не обо мне.
— Не вздумайте наговаривать на себя лишнего, — сказал Лукич. — Этого никто не оценит.
А я и не думал наговаривать. И совсем не имел в виду обременять его своей откровенностью. Так что наши цели вполне совпадали.
— Просто мы решили размяться, — сказал я. — А потом я оступился. Или поскользнулся. Неверное движение.
— Значит, случайность? — разглядывая мое разноцветное лицо, спросил Лукич. — Неверное движение? Так можно и доложить?
Я пожал плечом. Мол, сказали же тебе.